Новые праздники
Шрифт:
Эля сказала: «Давай писАться!» Я тоже сказал «давай». Но вместо этого она позвонила мне через неделю и сказала, что сейчас мне будет звонить некто Марина Баришенкова, как потом выяснилось тоже, как и Никита, театровед и большая поклонница группы «Jetro tull», на предмет того, не могли бы мы ей помочь с аранжировками и записью ее девичьих песенок.
Я, конечно, заинтересовался предстоящим новым знакомством с новой для меня девушкой, и сексуальный интерес заведомо играл не последнюю роль в том, что я дал согласие, не посоветовавшись со своими соратниками, которые, кстати сказать, не оказались впоследствие против.
Но в ещё большем последствие, у нас ничего не вышло, потому что Марина оказалась девочкой очень милой, хоть и не моем вкусе, но совершенно непонимающей, чего она хочет от музыки, от жизни и вообще от
В следующий раз я позвонил Эле уже где-то в октябре, четко понимая, чего бы я хотел записать. А записать я хотел наш новый цикл «Postскрипtum». Я позвонил ей в воскресное утро, чуть ли не день совковой конституции семьдесят седьмого года, и она сказала, чтобы я прямо сейчас и приходил. Я не был готов к такому повороту событий, но поехал. Я почти записал у нее две или три фортепианные вещи, каждая для двух инструментов, из которых в реальный «Postскрипtum» вошла только одна.
Мы довольно плотно поработали часа полтора, после чего Эля сказала, что я авангардист, чем не удивила меня, и что господин Кафка «отдыхает», в чем я немного для приличия посомневался, и хотел было продолжить запись, но началось чаепитие. Короче говоря, больше мы так ничего и не записали, но чаю выпили изрядное количество. Меня это насторожило, когда я шел домой уже где-то глубоким вечером. Я все-таки люблю работать, но не люблю при этом никого подгонять, тем более, что у меня не было возможности платить деньги.
Я позвонил ещё пару раз, вяло пытаясь продолжить запись и за одно убедить себя, что студия «Мизантроп» – это моя, блядь, путевка в жизнь. Ничего на тот момент не вышло.
Так прошел целый долгий год. За это время мы записали уже не только «Postскрипtum», но ряд других, блядь, неповторимых творений. Правда, не у Эли, которая в человеческом плане всегда вызывала во мне большую симпатию, а на гнесинской студии и за «бабки».
На самом деле, все в наших отношениях стало меняться к лучшему ещё в марте девяносто пятого, когда наш так называемый менеджер Сергей Кошеверов, он же Серж Хризолит, кстати, редкой охуенности человек, без балды, что называется, непонятным для меня способом выбил нам бесплатную поездку на фестиваль «Оттепель 95» в город Архангельск, где все было сколь нельзя лучше. Перед отъездом нам срочно понадобилось сделать несколько копий с «дата» на обычные кассеты. Я опять, говно-человек, вспомнил про Элю и позвонил ей. Она опять весьма приветливо пригласила к себе, и на следующее утро мы с Кошевером отправились к ней, захватив с собой водочки. Пить с утра – дело нешуточное. Это всегда убивает целый день, ибо на пятидесяти граммах редко кто останавливается, постоянно «берется ещё», но часам к трем дня все равно пьянка заканчивается, потому что кому-то на работу, у кого-то ещё какие дела, которые оказывается совершенно невозможно делать, поскольку настойчиво клонит в сон, но если лечь, то начинается «вертолет», а блевать нет сил. Так и сидишь, как мудак; ждешь, пока протрезвеешь. А на спасительный в этих ситуациях кофий я тогда ещё не успел подсесть.
Ну так вот, Эля переписала нам на кассету наш Другой Оркестр, посердившись немного, что мы не у нее записались (Я ещё подумал: «Как же, запишешься у тебя».), а потом, конечно, не удержалась от того, чтобы не похвастаться своими новыми работами. Этой новой работой оказался черновик альбома некоего Олега Чехова, с которым мы потом столько вместе соли поели. Тут-то я и охуел. Скажу совершено честно, это была первая запись, сделанная на Элиной студии, которая не просто произвела на меня хоть какое-то впечатление, но прямо-таки понравилась.
Блядь! Это была музыка, да и мало того, это была очень близкая мне душа, как мне доложили, в данный момент оканчивающая физический факультет Донецкого университета и прописанная в далекой курортной Ялте. Чехов – штучка, подумал я, и опрокинул новый стопарик.
Но уж совсем мы стали до определенных пределов друганами с девочкой Элей Шмелевой, когда я как-то зашёлк ней в гости в начале ноября крайне урожайного для меня девяносто пятого года. Тут мне придется на некоторое, надеюсь, непродолжительное, время увести вас на боковую, но неотъемлемую в системе жизненных коммуникаций дорожку.
Наш бас-гитарист Вова Афанасьев, как и все люди, в период обучения в средней школе не был обделен одноклассниками, которые в силу вполне понятных человеческих обстоятельств сохранились в качестве действующих деловых знакомых не у него, но у нашего просто-гитариста Сережи, который учился в той же школе, что и Вова, но на класс старше, а потом стал учиться в одном институте с этими самыми вовиными бывшими соучениками.
Эти бывшие вовины соученики, а к тому времени и бывшие соученики Сережи, ибо институт уже был закончен, в свое время захотели попробовать себя в качестве владельцев молодежного клуба. Такая возможность им довольно быстро представилась. Появился некий дядя-мальчик, купивший не так давно небольшой речной дебаркадер. Для тех, кто не знает, скажу, что дебаркадер – это некое, родственное барже, плавучее сооружение, отличающееся от последней более серьезным подходом к отделке внутренних помещений. Всю эту байду этот самый Вова (не наш, а дядя-мальчик, купивший дебаркадер) перевез в тихую гавань реки Москвы где-то в районе метро «Автозаводская». Не то этот Вова-3 (ибо о Вове-2 ещё будет особый разговор, и хотя он ещё не появился на страницах моего романа, в отличие от Вовы-3, но дать ему третий порядковый номер не поднимается никакая из моих рук) сам был художником, не то в художниках ходили его друзья, но ему очень импонировала идея устроения на своем «судне» молодежного клуба с акцентом на плавучую художественную галерею. Тут-то и появились одноклассники Вовы-1 с букетом свежих по причине бурления в их жилах пассионарной молодой крови всяко разных инициатив.
К чести Другого Оркестра могу заметить, что мы были одними из первых музыкантов, почтивших это новое для всех место своим концертом. Вслед за нами там появился великий на тот момент пассионарий Слава Гаврилов со своими «Ехидными портретами», к которым на Дебаркадере относились по-разному: от обожания до полного неприятия.
В то далекое время бытования Дебаркадера в районе «Автозаводской», а был это, чтоб не соврать, конец девяносто четвертого – начало девяносто пятого годов, мы, Другой Оркестр, считали, что перед нами вот-вот сложит оружие весь просвещенный мир (о, святая наивность!), в силу чего были очень требовательны и непримиримы в момент расчета своих перспектив в том или ином месте. В этом плане Дебаркадер нам не понравился. Там почти не было возможности отстроить хоть мало-мальски приемлимый звук на концерте, был дикий холод в помещении, отапливаемом с помощью какой-то диковиной термо-пушки, и совершенно охуевшие по жизни бывшие авангардисты, переквалифицировавшиеся в тусовщиков и тихих алкоголиков, продолжающих при этом предъявлять к миру необоснованные претензии.
Но с другой стороны там было охуенно уютно и клево. Это напоминало несчастным детям Совка островок почерпнутого из культовых младо-интеллектуальных книжек богемного мира искусства. Сидя в зале на втором этаже, ибо Дебаркадер был именно о двух этажах, страстно хотелось заставить себя поверить, презрев весь свой уже довольно обширный для каждого из посетителей опыт поедания жизненного дерьма, что действительно, блядь, сейчас мы все, нищие уебища от Искусства, соберемся с последними силами и начнем строить светлое будущее, в каковом нам будет уютно и хорошо, как с детства мечталось. Страстно хотелось убедить себя в том, что, блядь, это наш шанс, что нужно уцепиться за этот блядский островок всеми коготками душонок. Иногда это получалось, если к моменту сомнений удавалось успеть выпить достаточное количество алкоголя, а иногда, сколь ни желалось так обнадеживающе думать, ничего не выходило.