Новые праздники

Гурин Максим Юрьевич

И очень трогательно мы пропиздели с Элей весь осенне-зимний период девяносто пятого, неизменно попивая при этом «красненькое» в замечательном баре со столиками на огромных якорных цепях и иногда вместе возвращаясь домой. Эля в то время очень хорошо относилась к доживающему последние дни Другому Оркестру, и устраивая бесконечные свои музыкальные фестивали, всегда имела нас в виду, хоть мы, не считая той нашей бездарной смены, когда я пытался в одиночку записать «Postскрипtum», никогда не работали на ее студии, что, во всех остальных, кроме нашего, случаях не было большим достоинством в ее глазах.

«Дебаркадер» же за считанные месяцы расцвел буйным цветом. Каждый день происходили какие-то концерты, презентации, дискотеки и прочая клубная дребедень. Я смотрел на эту счастливую молодежь и вспоминал то время, когда клуб ещё не был клубом, а сама «баржа» стояла на «Автозаводской»,

как мы играли там, как играли там «Ехидные портреты», которых почему-то в новое время настойчиво и совершенно незаслуженно пытались забыть; как мы проводили там первый вечер нашей с Гавриловым и Калининым литературной партии «Практика». Меня это все болезненно умиляло. Люди есть люди, они есть сентиментальное говно, и более ни хуя.

Теперь Эля развернула бурную деятельность, окучивая новых потребителей младо-интеллектуального творчества через радио «Ракурс» (бывшее SNC) и по обширным рок-н-ролльным знакомым. Кошеверов стал чуть ли не программным директором, каковую роль ранее исполнял Сережа Лобан, и грузил всех направо и налево, периодически выходя в эфир «Эхо Москвы», «Монморанси» и ряда других радиопередач. Таким образом, на безвестной ранее сцене «Дебаркадера» появились многочисленные культовые представители младо-интеллектуального андеграунда: «Ночной проспект», «Вопли Видоплясова», «Вежливый отказ» и многие другие. Короче, все шло заебись.

В тот день, когда ко мне приехала ещё любящая меня Имярек, я окончательно понял, что она все-таки приедет, после того, как именно Эля поведала мне о том, что влюбилась. Влюбилась она в (встречайте его аплодисментами!) Вову-2, Володю Коновалова, в то время басиста дурацкой группы «Вино», единственно что о которой я помню, так это то, что в недрах ее пропагандировал свое творчество так называемый виолончелист «Аквариума» Всеволод Гаккель. Этот Володя Коновалов, в которого влюбилась Эля Шмелева, когда-то давно играл в группе «Рабочий район»; их видеоклип в далеком восемьдесят девятом ещё году крутился периодически по «2 х 2» и, насколько я помню, не вызывал у меня реакции отторжения.

Ко мне приехала Имярек. А Элю, охуевшую от концертной звукорежиссуры, как раз стала одолевать жажда студийной работы. Благо в январе нового девяносто шестого года к ней приехал новый двухдюймовый шестнадцатиканальный магнитофон. Мне было суждено стать первым, кто начал и закончил на нем проект. Правда, проект сначала предполагался совсем иной и естественно ещё авангардный. Я, конечно, испытывал некоторое, идущее из недр моей интуции, недоверие к совместной работе с Элей, но решил рискнуть, потому что с внезапно наруленной горькой свободой (гибель Другого Оркестра) необходимо было срочно что-то сделать. На хуя быть свободным от коллегиальных творческих решений, если ничего не делать самому?! А тем более, в тех ситуациях, когда все вроде как само идет в руки.

Но я ни в коей мере не ожидал, что Эля может быть такой настойчивой в предполагаемой совместной деятельности. В самом начале января мы возились с моей возлюбленной Имярек на моем дурацком полуразвалившемся диване, когда раздался звонок, и Эля сказала, что мы сегодня же, пока праздники, должны забить с ней стрелу и поехать в гнесинскую общагу «рулить» для меня музыкантов.

Мы поехали, кого-то даже нарулили, но потом, конечно, ничего не склалось. У Эли постепенно пропал энтузиазм, у меня опять началась депрессия, опять уехала дурацкая Имярек, вдоволь нагрузившая меня тем, что я говно. Плюс – у нас с Сережей никак не получалось быстро закончить ремонт. В элином новом магнитофоне стали открываться неожиданные поломки, задерживался на таможне новый микшерный пульт.

У меня же, в свою очередь, возникла очередная гениальная идея: записать программу простых минималистских хуюлек под одно очень эстетское фортепианное сопровождение и женин вокал. Так же, среди моих вещей, мы с Женей вознамерились ненавязчиво записать ещё не записанные в России так называемые «Три песни о любви» одного из моих любимых композиторов (кстати, с подачи Имярек) Эриха Сати, тексты, собственного сочинения которого, я сам перевел с подстрочника, сделанного Машей Варденга, на русский язык, и получилось весьма недурно с любой точки зрения.

Эля опять этому обрадовалась и сказала, что у нее есть на примете замечательный зал, принадлежащий одной музыкальной школе, в которой она училась в детстве играть на скрипке, и что там мы все можем записать, а сведем уже у нее на студии. Ну чем не вариант!? Мне все это очень понравилось.

Хотя, конечно, все оказалось так, как я и предполагал: начались бесконечные созвоны и переносы стрелок,

планов, конкретных дней начала записи и так далее. Я тогда ещё не привык к подобной хуйне. Видимо, раньше мне просто везло. Я прекрасно понимал при этом Элю, которая переживала тогда романтический период в отношениях со своим будущем мужем Володей. Моя же возлюбленная неизвестно чем занималась где-то за две с половиной тысячи километров от меня, а наши короткие телефонные разговоры неизменно повергали меня в депрессию. Говорить так со мной было очень глупо и неразумно с ее стороны, ибо я без сомнения сильный человек, и могу свернуть горы ради того, чтобы воссоединиться с любимой. От любой подобной любимой требуется только одно, если она действительно хочет быть со мной рядом, а Имярек тогда ещё этого хотела, или ещё была в состоянии содержать в своем больном сознании робкие иллюзии семейного счастья, – не говорить мне, что я говно и ни на что не способен. В меня надо верить, и лишь тогда будет победа! Не надо говорить мне, что я охуительный, надо просто не говорить мне, что я говно. Я ничего не могу с собой сделать. Сама физиология моя противится тому, чтобы изо дня в день сворачивать эти невъебенные горы во имя соединения с женщиной, которая хуй знает за кого меня держит. Я не умею так и не хочу этому учиться. Вы, женщины, предаете меня при первом же соблазне, а я потом мучительно, годами работаю над тем, чтобы разлюбить каждую из вас. Я уже люблю другую, а продолжаю разлюблять вас, предавших меня. Другая – она, как правило, милая и хорошая, она только иногда позволяет себе невольный выпад о том, чтоб я, де, уебывал в свои разрушенные замки, но потом ей стыдно передо мной за это. И никто из нас не виноват, что каждый раз, когда мне попадается удивительно приятная, искренне любимая мной, добрая и чуткая девочка, так же искренне любящая меня, – в недрах моей дурацкой душонки все время делает свое черное дело какая-то, блядь, новоявленная Роковая Женщина, которая даже уже почти не помня обо мне, мешает моему счастью с настоящими ангело-девочками. Какого хуя! Какого хуя, блядь?!

А такого хуя, что я вижу, как им, ебаным мною в иной исторический период, Роковым женщинам, хуево, как им больно, как они плачут, как они казнятся из-за мужчин, которые не то что их, моих бедных девочек, но даже, блядь, и моего-то мизинца не стоят. Я вижу этих роковых девочек, я вижу, как они слабы, как им, бедняжечкам, важно отыграться хоть на ком-то, как важно для них верить в легенды о бедных далеких мальчиках, всю жизнь плачущих по ним, живущих с другими, обычными на их взгляд, девочками, в то время, как они сами – это, блядь, пиздец какое чудо! Я вижу все это, и мне сразу так хочется их приласкать, поцеловать в ушко, нашептать какую-нибудь красивую сказочку, провести с ними полную любви ночь, а утром опять поцеловать их в ещё спящие глазки, ещё поцеловать и пойти к своей Единственной Любимой, которой, каким бы понимающим всё человечком она себя не считала, ни в коем случае нельзя об этом рассказывать, ибо все девочки – они все девочки и есть. И что я могу поделать, если мне хочется их всех приласкать! Я же не выебать их хочу! Пускай себе их голливудские их красавцы ебут, срывают с них одежду решительным жестом, ебут их в подъездах, и в прочих экзотических ситуациях, – а я им хочу дать совсем другое. Мне неинтересна героическая ебля. Для этого вон сколько умельцев, блядь, по земле ходит! Мне им хочется сказки рассказывать и в ушки целовать, в глазки и в прочие нежные местечки. И пусть, если им нужно, они себя Роковыми Женщинами по отношению ко мне считают. Пусть. Я-то знаю, что я просто их глупая добрая мама. Даже не папа, а именно мама. Что поделаешь. Они, наверно, меня потому и бросают, что у девочек с мамами всегда отношения сложные. Они все больше диких животных для постели предпочитают. Ебать меня в голову! И это, блядь, при том, что все мои мастурбационные грезы в пубертатный период были отмечены неизменно садистской направленностью. Впрочем, здесь все понятно, компенсация, ебемте! Что тут поделаешь!

Короче говоря, с записью новой, блядь, музыки на элиной студии ни хуя не вышло. Где-то в марте, когда наконец, закончилась моя ремонтная работа с Сережей, и он был счастливо устроен с моей подачи на «бочковскую» студию, я начал опять интенсивно звонить Эле, а она радостно пересказывала мне по телефону какие-то впечатлившие ее только что видеофильмы и знай себе переносила сроки начала записи. В какой-то момент я сказал, что звоню ей ещё три раза, и если она опять будет все переносить, значит не стоит связываться, и это все не мой шанс. Как вы догадываетесь, эти три раза благополучно минули, и я оставил идею серьезной записи своих авангардных опусов.