Новые стихотворения

Рильке Райнер Мария

ИЗ «КНИГИ НИЩЕТЫ И СМЕРТИ»

* * *

Господь! Большие города обречены небесным карам. Куда бежать перед пожаром? Разрушенный одним ударом, исчезнет город навсегда. В подвалах жить все хуже, все трудней. Там с жертвенным скотом, с пугливым стадом схож твой народ осанкою и взглядом. Твоя земля живет и дышит рядом, но позабыли бедные о ней. Растут на подоконниках там дети в одной и той же пасмурной тени; им невдомек, что все цветы на свете взывают к ветру в солнечные дни, — в подвалах детям не до беготни. Там девушку к неведомому тянет. О детстве загрустив, она цветет… Но тело вздрогнет, и мечты не станет, — должно закрыться тело в свой черед. И материнство прячется в каморках, где по ночам не затихает

плач; слабея, жизнь проходит на задворках холодными годами неудач. И женщины своей достигнут цели; живут они, чтоб слечь потом во тьме и умирать подолгу на постели, как в богадельне или как в тюрьме. (В. Микушевич)

* * *

Там люди, расцветая бледным цветом, дивятся при смерти, как мир тяжел. Порода их нежна по всем приметам, но каждый в темноте перед рассветом улыбку там бы судорогой счел. Вещами закабалены давно, они забыли все свои надежды, и на глазах ветшают их одежды, щекам их рано блекнуть суждено. Толпа теснит и травит их упорно, пощады слабым не дождаться там, — и только псы бездомные покорно идут порой за ними по пятам. Их плоть со всеми пытками знакома, клянет их то и дело бой часов, в привычном страхе ждут они приема, слоняясь у больничных корпусов. Там смерть. Не та, что ласкою влюбленной чарует в детстве всех за годом год, — чужая, маленькая смерть их ждет. А собственная — кислой и зеленой останется, как недозрелый плод. (В. Микушевич)

* * *

Красуются по-прежнему палаты, как птицы, что пронзительно кричат, расцветкой перьев пристыдив закаты. Пусть многие пока еще богаты, теперь богатый не богат. Куда ему до древних скотоводов! Старейшины пастушеских народов, бывало, степь стадами покрывали, и, словно в облаках, тонули дали. Тьма нависала пологом над степью, смолкали повеленья в час ночной. Чужому покорясь великолепью, равнина вдруг меняла облик свой. Кругам горбы верблюжьи горной цепью вздымались, освещенные луной. И даже на десятый день потом окрестность пахла дымом и скотом, — скотом тяжелый теплый ветер пах. И, как вино на свадебных пирах, не уставая до рассвета литься, играло молоко в сосках ослицы. Как тут не вспомнить и о бедуинах, которые в пустынях кочевали, на войлоке потертом ночевали… Сам в рубище, любимый конь в рубинах. Был прежде князь богаче во сто крат. Он золото надменно презирал. Любил он ладан, амбру и сандал, предпочитая блеску аромат. Как бог, был белый царь востока чтим, мир тяготила власть его земная; а он лежал ничком, тоской томим, рыдал на пыльных плитах, твердо зная, что никогда врата святые рая не распахнутся перед ним. Судовладелец покупал полотна у живописцев прямо в мастерских, такие, чтобы жизнь мечтой бесплотной покорно меркла рядом с блеском их. Плащ, словно город, на плечи взвалив, он был, как лист, среди червонных нив, висок его седой дышал заботно. Вот чье богатство было необъятно, обременили жизнь собой они. Того, что миновало безвозвратно, мы у тебя не требуем обратно — ты только бедность бедную верни. (В. Микушевич)

* * *

От века и навек всего лишенный, отверженец, ты — камень без гнезда. Ты — неприкаянный, ты — прокаженный, с трещоткой обходящий города. Как ветер, обездоленный и сирый, своей ты не прикроешь наготы и потому с роскошною порфирой готов сравнить обноски сироты. Ты, как зародыш в чреве, слаб и плох. (Зародыш еле дышит в то мгновенье, когда с тоской сжимаются колени, скрывая новой жизни первый вздох.) Ты беден, как весенний дождь блаженный, который с кровель городских течет; как помысел того, кто без вселенной в тюрьме годам и дням теряет счет; как тот больной, что счастлив неизменно, перевернувшись на бок; как растенье у самых шпал цветущее в смятенье… Ты беден, беден, как ладонь в слезах. Собака дохнет. Замерзает птица. Ты бесприютнее вдвойне, втройне. Зверь шевельнуться в западне боится. Забытый, рад бы в угол он забиться. Но ты беднее зверя в западне. Живущие

в ночлежках ради бога — не мельницы, а только жернова, но смелют и они муки немного. Один лишь ты живешь едва-едва. От века и навек всего лишенный, лицо свое ты прячешь. Ты — ничей, как роза нищеты, взращенный, блеск золота, преображенный в сиянье солнечных лучей. От всей вселенной отрешенный, тяжел ты слишком для других. Ты воешь в бурю. Ты хрипишь от жажды, звучишь, как арфа. Разобьется каждый, коснувшись ненароком струн таких. (В. Микушевич)

ИЗ «КНИГИ ОБРАЗОВ»

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ К ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЮ ГАНСА ТОМА

Лунная ночь

Немецкий юг, полуночь, полнолунье. Оживших сказок тающий обман. Секунды с башен падают в туман — в глубины ночи, словно в океан, — дозора зов, деревьев многострунье, и только миг один молчанью дан; и молвит скрипка из безвестных стран о ней, о белокурой, о колдунье… (В. Леванский)

Рыцарь

Рыцарь, закованный в черную сталь, скачет в ревущем кругу. Вся жизнь — карусель: и день, и даль, и друг, и враг, и пир, и печаль, любовь, и лето, и лес, и Грааль, и каждая улица — божья скрижаль, сам бог — на каждом шагу. Кого же панцирь черный неволит, гнетет кольчуга стальная? — Там смерть томится и молит, и молит, чужой клинок заклиная: — Взвейся! Ты должен взвиться! Ударь, чтоб сталь зазвенела! Чтоб рухнула эта темница, где я так устала томить согбенное тело, — чтоб я смогла распрямиться, плясала и пела. (В. Леванский)

Невеста

Где ты, где ты, откликнись милый! Солнце остыло, в окно заструилась прохлада. В волнах старого сада синева поглотила кусты. Аллеи пусты. Если в доме моем ты не ищешь крова, и руки в даль окунать устану. Вслед за бликами моего зова в омут окна моего ночного кану. (В. Куприянов)

Из чьего-то детства

Тьма в доме, все сгущаясь, нарастала, в ней где-то притаился мальчуган. И мать вошла и как во сне ступала, и тонко зазвенел в шкафу стакан. Преодолев предательскую тьму, она поцеловала сына: «Ты?» Стоял рояль средь полной немоты, и звуки песни вспомнились ему, еще ребенку ранившие грудь. Он ждал. И взгляд его хотел прильнуть к ее руке, что к клавишам припала, — как странник, тихий и усталый, что меж сугробов держит путь. (Т. Сильман)

Слова перед сном

Я хочу баюкать кого-то, у кого-то и с кем-то быть. Я хочу тебе спеть негромкое что-то и с тобой во сне твоем плыть. Я хочу быть единственным в доме, кто знал, как мерзнут цветы. И слушать, как шепчут в дреме созвездия, листья и ты. Часы окликают ночной покой, и время видимо все до дна. И по улице кто-то идет чужой, чужую собаку лишая сна. И вновь тишина. И мой взгляд держит тебя во сне, возносит, и опускает назад, лишь что-то дрогнет в окне. (В. Куприянов)

Сосед

Скрипка, бродишь за мною вслед? Сколько странствий и сколько лет я — неспящий, с тобой — неспящей. Вездесущ ли скрипач пропащий? Или в каждой людской столице есть такие, кому пора — скрипки с ними не будь — топиться? Чем далась мне твоя игра? И зачем я всегда в ответе за того, кто тебе внушает: тяжесть жизни — всего на свете тяжесть общую превышает? (В. Топоров)

Одинокий

Я — словно мореход из дальних стран, а косный быт туземцев неподвижен. Их день стоит, как круглый столб у хижин, а мне глядится в очи океан. Мир, необжитый, как простор луны, под черепом моим давно таится. Их чувства одинаковы, как лица, а их слова давно заселены. Мои предметы, словно чудеса, непостижимы их обычной вере. Все эти вещи прыгали, как звери, а здесь у них отнялись голоса. (Г. Ратгауз)