Новый год в октябре
Шрифт:
И выпал снег.
Он уже подъезжал к городу, когда мглисто и сумеречно заволокло небо, и давящая тишина ненастья, что на какой–то миг поглотила все звуки, вдруг, словно не совладав с ними, обрушилась на летящую в глаза дорогу посвистом ветра и беснующейся круговертью снежинок, хлопотно хоронивших под собой осень.
У остановки такси Прошин притормозил – с карбюратора слетел горшок воздушного фильтра. Затягивая болт, услышал: «Не подвезете?» – и, скосив глаза, увидел женщину: легкое пальтишко, измерзшиеся руки, мокрая челка
– Садитесь, конечно, – сказал он с внезапной сердечностью.
Ехали молча. В итоге это подействовало на него удручающе.
– Погода, однако… – сказал он, кашлянув в кулак. – Терпеть не могу осень и зиму.
Ответа не последовало. Она думала о чем–то своем и поддерживать разговор не собиралась, вероятно, принимая его за левака, зарабатывающего на бензин для своей обожаемой телеги.
– Противная погода, – подтвердил он за нее. – Вообще осень и зиму не выношу просто физически!
– Слушайте, – сказала она. – А… быстрее вы как, способны?
– Быстро поедешь, тихо понесут, – мрачно проронил Прошин, задетый ее тоном. И чего ради он взялся везти ее? Зачем этот классический разговор с уклоном в метеорологию… Дурачок.
Но с каждым мгновением его привлекало в ней нечто неуловимо близкое, волнующее; и хотелось говорить, но не так – бросая слова, словно камушки в пропасть, и прислушиваясь: отозвались или нет? – а просто болтать, как старым знакомым, столкнувшимся в городском круговороте после долгой разлуки.
На светофоре он остановился, простецки улыбаясь, спросил:
– Вас как зовут, простите?
– Зовут? – В глазах ее мелькнул юмор. – Ира. Но, уверяю вас, можно обойтись без этого… Вы меня отвезете, я заплачу, и мы, обоюдно довольные, расстанемся.
– Закон, – сказал Прошин, – осуждает использование личного автотранспорта с целях наживы. И я следую этому закону. А имя ваше понадобилось, потому как собираюсь преподнести небольшой подарок. Чтобы знать, кому даришь, что–ли… – Он отстегнул от ключа машины брелок – деревянного слоника. – Возьмите… Говорят, слон приносит охапки счастья.
– Спасибо, – она растерянно улыбнулась. – Это сандал?
– Сандал. Кстати, мое имя Алексей. Так что будем знакомы.
– Будем. – Она положила брелок с сумочку и накинула на свои бронзовые волосы платок. – И… стоп, пожалуйста. Мой дом.
Он покорно принял вправо и остановился. И стало не по себе оттого, что сейчас она выйдет, опустеет машина, пустая квартира и пустой вечер поглотят его, и, пересаживаясь с кресла на тахту и с тахты на кресло, он будет курить, думать о ней и жалеть, что им уже никогда не встретиться…
– Дверца не открывается, – сказала она.
– Что? Ах, да… сейчас. Ира… извините… дайте мне свой телефон!
– Те–ле–фон? – Она полупрезрительно усмехнулась, на все–таки, будто потакая его чудачеству, вырвала страничку из записной книжки, торопливо написала семь
– Спасибо. – Он потянулся к двери и, наклонившись, вдохнул запах ее волос.
Но волосы ничем не пахли. И это неожиданно поразило его.
А когда она ушла, когда краешек ее пальто мелькнул и скрылся в темноте подъезда, он с недоумением сознался себе, что она нравится ему, и даже больше, чем нравится, что казалось невероятным; ведь любовь была для него лишь словом, определением забытого, бесповоротно утерянного и вспоминаемого, как горячка давно исцеленной болезни. Он словно чувствовал в себе лопнувшую струну, чье воссоздание если не исключалось, то было напрасно, потому что не издать ей уже чистого звука; он уверился что лишен такого дара – любить, и иногда мимолетно грустил об этой своей ущербности, видя иных – околдованных, трогательно слепых, на мгновение вставших над миром – тех, кто мог любить и любил.
И сейчас, бестолково слоняясь из комнаты в комнату, он убеждал себя, что все это чушь, наваждение; пройдет месяц знакомства и вновь никто и ничто не будет нужным, кроме великолепия своего одиночества; что это порыв, порыв приятный, ему необходим такой допинг, и тот, Второй, тоже знал: так надо, пусть всколыхнет застой души новое приключеньице, пародия на любовь…
Он заставил себя успокоиться и принялся разбирать недостатки ее внешности. Но они казались такими милыми…
«Ирина… – думал Прошин, поражаясь себе. – Имя–то какое… Снежком свежим пахнет… Чего это я, а?»
– Ну, приехали, – вдумчиво сказал он, покачиваясь на пятках перед зеркалом. Скоро начнем петь серенады.
* * *
Прошин отшагал по коридору, оклеенному обоями стенгазет и плакатов, и вошел в кабинет Бегунова. Совещание начальников лабораторий уже началось, и он удовлетворенно отметил выигрыш пяти минут опоздания у нудного часа высиживания на стуле под жужжание трех десятков голосов. Он извинился, бесшумно скользнул на свое место и погрузился в раздумье, благо повод имелся значительный. Вчера, изучая набросок схемы анализатора, он наткнулся на любопытный факт: разработка датчика давала возможность расширения кандидатской. Конечно, границы расширения до докторской не простирались, тут не хватало еще многого, более того – основы основ: центральной идеи; но факт оставался фактом – конструирование прибора пересекалось с прежней диссертацией.
– Леш… – шепнул ему сидевший рядом Михайлов. – В Австралию еду, слышал? В гости к кенгуру. На год.
– Товарищи… – нахмурился Бегунов.
Михайлов понимающе поднял руку и умолк.
– Михайлову не терпится поделиться новостью, – объяснил Бегунов присутствующим.– Дело в том, что австралийцы предлагают нам обмен специалистами, посылая в наш институт своего сотрудника и приглашая к себе нашего. Кто наш сотрудник – догадаться не трудно. Теперь так… – Он раскрыл кожаную ярко–красную папку с золотым гербом, надел очки и начал перебирать бумаги. – Мы получили заказ на разработку аппаратуры для института океанологии…