Новый Мир (№ 1 2008)

Журнал Новый Мир

На этом разговоры даже тогда — в хрущевские годы — замирали.

В 1934 или 1935 году отца начали систематически шантажировать. На одном из политзанятий его спросили — ошибался ли Сталин, может ли он назвать его ошибки. Отец ответил, что как всякий живой человек Сталин мог и ошибаться, но он лично ошибок Сталина не знает. За эту первую половину ответа вся его и наша жизнь мгновенно рухнула. Отца с семьей после снятия с работы и исключения из партии отправили в ближнюю ссылку — в глухую деревню Курской области Липовское. Это было самое минимальное по тем временам наказание, но это не значило, что дальнейшего преследования не будет.

В

небогатой крестьянской семье моей матери (четыре дочери и один сын) все дети с пяти лет работали: пасли гусей, а кто постарше, работали уже на поле. У мамы, Ксении Дмитриевны Демьяновой, всю жизнь на ногах оставались черные пятна от укуса гусака. К осени ее отец уже по снегу гнал телят, своих и соседских, на бойню в Москву, этим и одевали всю семью. Одна мама, как самая способная, училась в церковной школе, а затем перед революцией поступила в Харьковский университет. Революция сломала все.

Маминых родителей вместе с детьми только за то, что они не были бедняками, имели корову и лошадь, хату, крытую соломой, отправили в Казахстан, там они и погибли. А дети как-то выбрались, маму спасло то, что она была в Харькове. Вернувшиеся подростками дети жили изгоями, подрабатывали. Сестра мамы работала ткачихой, ослепла, под конец жизни жила в общежитии, и даже когда в брежневские времена ей за многолетний труд предложили однокомнатную квартиру, она долго отказывалась — в общежитии лучше, там подружки. Приличной жизни она просто не знала и знать уже не хотела.

В Липовском нас поселили в хату раскулаченного и высланного хозяина. Посреди хаты русская печь, стена из досок не до потолка разделяет помещение на кухню и спальню. И даже кровати сохранились. Бедные хозяева! Где-то они в это время были, в каких бараках кормили вшей, замерзали насмерть или умирали от голода.

Наступила осень. Отец работал учителем, мама дома, ждала пополнения семьи. В январе родился братик Аркадий. Все шло как бы своим чередом. Тут уместно сказать, что отец, когда родился первый, старший сын, решил, что это должен быть истинный мужчина, и, чтобы имя его нельзя было произносить уменьшительно-ласкательно (Сашенька, Ванечка), назвал его Ра-Ра Викторович Никитин — так он всю жизнь и писался. К имени сестры он расщедрился и прибавил одну букву — ее звали Эра. Это было как бы приветствие новой эпохи — новой эры. Меня без раздумья назвал Кларой, наверное, в честь немки Цеткин, а уж для младшего совсем расщедрился и назвал его Аркадием. Всю зиму отец пропадал в школе, мы, трое детей и малыш Аркадий, дома.

А в мае ночью постучали, сделали обыск и… отца увели.

Первый месяц мама, каждую ночь чем-то разбуженная, открывала глаза, а в двери, опираясь на косяк, стоял отец в белом нижнем белье и плакал. Плакала и мама. Ждала ареста сама. Можно понять ее состояние: четверо детей от шести месяцев до двенадцати лет, без работы и без средств к существованию, и главная опасность — потерять всех детей. Их могли при ее аресте забрать и разместить в разновозрастные детдома, потом их просто не разыщешь. Отец вначале сидел в тюрьме Курска. Мама пыталась нас хоть на время пристроить к семьям братьев отца, место проживания которых знала, но они ведь тоже из дворян, хоть и не афишировали, прятали свое прошлое и тоже боялись ареста. Но все-таки один из них взял меня (дядя Леонид), второй (Николай) взял старшего брата и до конца жизни считал его сыном (своих детей не было).

Скоро меня забрали домой в Липовское. Я приехала, Аркадий уже ходил, и какое это было счастье — быть дома, взять братишку за ручку и гулять с ним, слушать, как он говорит “тях-тях” — трактор, которого он боялся, иногда называл его Рыкин за рычание. К моему приезду нас уже выселили из хорошей

хаты и поселили в помещение около школы, где следующую зиму мы страшно мерзли. Зимой там можно было находиться только при горящей железной печке, ночью спали четверо на одной односпальной кровати. А на следующее лето перебрались в лесок у деревни Рождественское. Только много позднее, уже в хрущевские времена, мама рассказала отцу, что в Липовском ночью к нам постучала женщина (видимо, из районного НКВД) и тихонько сказала, что завтра маму собираются арестовать. Старший брат был в Курске у дяди, и вот мы втроем с мамой ночью собрали, что смогли унести, и пошли в прямом смысле слова куда глаза глядят, лишь бы поскорей из деревни. Мама несла Аркадия на руках, она же за спиной в мешке несла одежку. Мне было восемь лет, сестре девять, и нас тоже нагрузили самым необходимым.

Шли мы долго и наконец на опушке леса вдали от деревень нашли струйку воды, это бил ключ. Мы остановились и, настелив травы, сразу как мертвые заснули все. Проснувшись, мама ножом нарезала ветки, и мы сделали что-то хоть чуть-чуть похожее на шалаш, сверху набросали травы и… зажили. По крику петухов определили, где ближайшая деревня, и меня направили туда за молоком. Потом узнали, где можно купить в пачках толокно (хлеб в магазинах был редкостью), и прожили там, по словам мамы, около месяца. Купали Аркадия, поливая из чайника нагретой водой, он ножками стоял на травке, ему очень нравилось, он от души смеялся и брызгал нас, крутя своей головкой. Мы тоже смеялись.

Всей трагедии нашей жизни в шалаше я не понимала и многим просто восхищалась. Самое удивительное в лесу — это раннее утро. Еще почти темно, все кругом спит, и вдруг одна птаха чирикнет как бы с испуга и замолкнет. Через минуту еще две перекликнутся, а уж через пять минут начинается такой птичий гам, что кажется, от него все деревья дрожат, гудит весь лес, и голоса такие радостные, как будто все эти птахи только что на свет родились и их счастью нет конца.

Питались, пока у мамы еще были деньги, молоком и иногда сушками, много ели всякой травы. Молодые кленовые побеги до того вкусные, я их и сейчас люблю; молочай — сорвешь его, обдерешь листья и долго крутишь в руках, пока не исчезнет беленькое горькое молочко, и тогда он тоже очень вкусный, а уж свергибус — это настоящая редиска, немного горькая, но очень вкусная. Недалеко была посеяна чечевица, она еще не налилась, но мы ели ее стручками, как зеленый горох, срывая очень осторожно, чтобы не помять кустики и не обнаружить себя. Самое неприятное было ходить за молоком в ту деревню, откуда слышался по утрам крик петуха. Надо было идти осторожно и в разные хаты, но эти расспросы — кто мы, откуда и куда идем — любопытных крестьянок просто одолевали.

И вдруг в один из дней подъезжает лесничий верхом на лошади. Вы кто и откуда? Мама что-то намеренно невнятно ему объясняет. Он плохо понимает и уезжает. И буквально через полчаса приезжает председатель ближайшего колхоза на подводе. Тут мама ему рассказала все и совершенно откровенно. Смелый человек — он посадил нас всех вместе с так называемым имуществом и привез совсем в другое село — Сенчуковку. Поместил в пристройку к школе, из горбыля, с земляным полом и одним маленьким окошечком, но все же мы хотя бы теперь дождя не боялись.

В пристройке печки нет, но была одна обогреваемая стена школы — это наша общая стена. К сентябрю председатель колхоза оформил маму учительницей. Это было чудо. Во-первых, как он обошел районное НКВД — совершенно не ясно. Может быть, со стороны той ночной женщины это была провокация (не хочется верить), может быть, в НКВД по лености или из сострадания (бывали же и там не совсем звери) просто не стали нас разыскивать — пусть живет, ведь одна с четырьмя малыми детьми.