Новый Мир (№ 2 2006)
Шрифт:
Платоново “припоминание” устанавливает связь: миф о Самсоне и Далиле — это “идеальное” прошлое сюжета, вновь разыгрываемое героем. Оно — его рок, и оно — не узнано им. Он лишен знания о себе. А ближе к концу повествования мы узнаем (и это точная реализация смысла в сюжетном мотиве): жесткое излучение, выбрасываемое во время затмения, привело героя к раку сетчатки (он “вобрал смерть светила в свои глаза”). Теперь он должен ослепнуть и умереть. Так что в начале повествования герой бежит не только от прошлого и от памяти, но еще и от знания о грядущей смерти. Он — в слепом пятне — в точке выпадения из мифа и замирания сюжета. В точке незнания. И — такова логика — в точке выпадения из “я”. Этим объяснимо странное явление, которое можно было бы назвать “мерцанием повествовательной инстанции”. Автор словно забывает, от первого или от третьего лица ведется рассказ, —
Письмо Кати возвращает героя к “я” — судьбе — мифу — повествованию-сюжету. Но этот “исход” — он же “вход” в сюжет — вновь оборачивается парадоксом. Дом, в который Катя приглашает героя, — территория смерти. Его основатель, носящий говорящую фамилию “Кортез” (конкистадор Кортес!), придумал систему заведений для “терминальных” пациентов, позволяющую не только извлекать выгоду из их желания умереть достойно, но и получать подопытный материал для изучения смерти и умирания: “...будучи почти бескорыстным мошенником, исследователем он был корыстолюбивым вплоть до брутальности, — один вид умирающего человека, который по брови, как куколка, укутан в манипуляторские сети, распалял в Кортезе пламя внутреннего ликования”. Результат исследований — формула, согласно которой и спроектирован Дом в Мещере, — центральная метафора текста, пространство, в котором разыгрывается последняя часть мифа о Самсоне и Далиле и которое, помещая героя внутрь смерти, парадоксально дает ему обрести жизнь как свою собственную и высшее знание — знание о себе самом. Он становится смотрителем “воздухоросли” — чудесного, бесконечного внутри замкнутого пространства, сада. Сад на мифологическом уровне повествования соотносится с теми центральными столбами храма, которые сокрушает вновь обретший силу Самсон.
Конфигурация дома повторяет конфигурацию сюжета, а конфигурация сюжета — фигуру, обозначаемую как бутылка Клейна: человек, плененный смертью-слепотой, внутри нее обретает память, себя (свое говорящее “я”) и то метафизическое “Иное”, к которому и ведет “след”, означенный в романе “Нефть”. “Нефть” построена примерно по тому же принципу, что и “Дом в Мещере”. Это сложная смыслопорождающая конструкция с мифологическим “ключом”. Заявленное в “Доме в Мещере” “третье” — то, что меж слепотой и зрением, — здесь названо: “не-зрение”. Повесть сюжетна и даже — отчасти — авантюрна: посвящена поискам некоего таинственного камня, ссоре из-за него двух ветвей одного рода и — странным и напряженным отношениям двух братьев. Но сюжет ее изложением рассечен на части, из которых каждая имеет еще и вертикальное — временнбое измерение (здесь мифологический уровень впервые у автора дополняется историческим, где история проживается через родовое начало, как история рода). Поэтому сюжет напоминает раскопки — авантюра должна быть восстановлена послойно. Причем не только читателем, но и повествующим героем, для которого изложение — это припоминание (в вышеуказанном смысле), это ряд мучительных попыток войти в свое истинное “я”. Алхимический подтекст очевиден: искомый камень — философский, в этой повести он связан с тайной “золота”-нефти. Как Дом есть пространство-метафора смерти, так и в “Нефти” таким метафоризируемым пространством становится комната, в которую — вот “криминальная” сторона сюжета — посажен враждебными родственниками герой (они тем самым хотят вызнать тайну камня). Это, по сути, колба. Колба алхимика. У нее зеркальная стена, и по ночам, в “зеркальной темноте”, героя преследует взгляд двойника, которого он принимает за брата. И в ней же — зерно “не-зрения”: “...я цепенел при попытке всмотреться <...> выскользнуть из-под неуемного взгляда <...> Даже зажмурившись, не удается укрыться от высасывающего мановения. Но в тот раз это что-то внезапно сгустилось — и возникло нечто, что можно было бы описать как глаз темноты, как воронку, производящую „не-зрение”. Мне даже показалось <...> что я вижу его радужную оболочку, которая, колышась, создавала иллюзию рельефа <...> и постепенно — о ужас! — принимала форму чьей-то памяти, которая неудержимо выливалась из моего пристального взгляда, проецируясь, как на экран”. Не зрение и не слепота, а соединяющее “внутри” и “вовне”, замыкая их в странный круг, “не-зрение” оказывается воронкой в потустороннее “Иное”. В конце повести эта воронка втягивает в себя героя-рассказчика, что на уровне физическом означает — смерть: исчезновение автора.
Тексты, собранные в книге “Бутылка Клейна”, выстроены в хронологическом порядке. “Дом в Мещере” и “Бутылка” — вещи ранние, шестилетней давности. Это безусловная “проза
Постмодернизм отменяет мировоззрение. Модернизм ставит его во главу угла. В этом смысле Иличевский — модернист. Его голос звучит так размашисто и уверенно потому, что он, не сомневаясь в своем праве, ставит — вновь и вновь, не ломаясь и не иронизируя — так называемые “последние”, бытийные вопросы, наперекор модной облегченности и “посюсторонности” современной беллетристики возвращая их литературе.
Евгения Вежлян.
"И страсть печальная скользит..."
Мария Галина. Неземля. М., Журнал поэзии “Арион”, 2005, 102 стр.
"Многостаночность” представляется мне крайне позитивным качеством литератора: разные ипостаси дополняют друг друга в рамках одной художественной личности. Пожалуй, одним из наиболее ярких “многостаночников” в современной отечественной словесности является Мария Галина: прозаик (она пишет как “чистую” научную фантастику: “Волчья звезда”, “Глядящие из темноты”, — так и прозу в духе “магического реализма”: “Гиви и Шендерович”, “Покрывало для Аваддона”), критик (причем как “мейнстримовый”, пишущий в основном о поэзии, так и занимающийся обзором и анализом фантастических текстов).
Однако стержень литератора Галиной — поэзия. К сожалению, Галина как поэт остается менее известной вне профессионального круга, нежели следовало бы. Выход ее поэтического сборника “Неземля”, быть может, исправит эту досадную ситуацию.
Поэзия Галиной несет в себе целый ряд особенностей, которые можно было бы — при известной скудости ума — трактовать через смежные собственно поэтической работе данные о сочинителе. Так, Одесса (за Галиной, кажется, уже укрепилось прозвище “московская одесситка”) и, более широко, южнорусское пространство (с очевидными украинско-еврейскими элементами) особенно благоприятны высаживанию разнообразных, самых неожиданных порой культурных символов в жирный чернозем стиховой ткани.
Здесь счастливо соединяются эманации локуса и профессиональная страсть естествоиспытателя (Галина — кандидат биологических наук, что, впрочем, знать для восприятия ее стихов вовсе не обязательно) к множеству проявлений тварного мира. Нельзя не заметить густонаселенность этих стихотворений разнообразнейшими существами. “Вплавлен жавронок в высь, точно моль в ископаемый мед”, “выползают улитки и слизни, хризантемы и дикие розы”; “где плавает черная рыба, где белая рыба плывет”; “Тополь дышит, словно огромный слон”; “мокрецы, ночницы, комары”; жук, сова, соловей, айва, осы, целый “Ботанический сад” со всеми его обитателями, наконец. Иногда тварь проскальзывает мгновенной метафорой, иногда картинка некой потаенной, самодостаточной и непостижимой жизни распространяется на целое стихотворение:
Вспышка размножения кораллов на Большом Барьерном рифе в полнолуние
Когда стремит свой плавный бег полночная волна,
какой в морях гуляет снег, всплывающий со дна!
Дымясь, пылая и паря в чаду златой игры,
в тугие лунные моря возносятся миры.
Дрожит насыщенная плоть, летучая постель,
вливаясь в лунную купель, как ей велел Господь,
и в ночь коралловой любви ворочается риф,
неся сокровища свои в грохочущий прилив.
Там известковые грибы плетутся, сморщив лбы,
на зов невидимой трубы на гульбища судьбы,
и в позолоченной пурге, желанием ведом,
моллюск на розовой ноге бредет в веселый дом.
Там сонмы барышень в цвету смущают бледных рыб —
их тел божественный изгиб, убийственная ртуть,