Новый Мир (№ 2 2006)
Шрифт:
Так вот, именно с этими представлениями о “рождении личности”, “возникновении индивидуальности” и спорит А. Я. Гуревич. Но прежде чем перейти к рассмотрению этих споров, надо отметить следующее.
Во-первых, существуют “трудности разграничения терминов „личность” и „индивидуальность”” (стр. 12). Впрочем, говорит наш автор, “я не очень озабочен тем, чтобы четко и непротиворечиво обособить понятия „личность” и „индивидуальность”” (стр. 24)6.
Во-вторых, и самому А. Я. Гуревичу пришлось столкнуться с этими идеями “рождения”, “возникновения”, “начал”, “истоков” применительно к собственному творению. Первый вариант его вышел на многих языках и под разными названиями, часть из которых, насколько мне известно, не удовлетворяют самого автора. Первое, немецкое издание 1994 года носит название “Индивид в европейском Средневековье”,
Реприза в сторону: есть еще шведский перевод 1997 года, именуемый ярко и пышно — “Неуловимый индивид. Образ своего Я на Древнем Севере. Герои в раннесредневековой Европе”. Скандинавский мир в раннее Средневековье действительно занимает немало места в монографии А. Я. Гуревича, но его герои (не обязательно в “героическом” смысле) проживают также в средневековых Франции, Италии, Германии. Видимо, шведам так понравилось внимание автора к европейскому Северу (большинство европейских историков вне Скандинавии действительно редко обращаются к этому региону), что они, переводя книгу целиком, отбросили в названии все, не относящееся к их собственным землям.
Но вернемся к нашим индивидам. Вот концентрированное выражение позиции оппонентов А. Я. Гуревича, высказанное в книге Л. М. Баткина “Европейский человек наедине с собой”:
“… толковать о „личности” вполне ответственно, исторически корректно можно исключительно лишь в том случае, когда мы наблюдаем индивидов, способных сознавать себя, действовать, жить в горизонте регулятивной идеи личности.
В качестве личности, т. е. собственной причины (causa sui), индивид держит метафизический и нравственный ответ только перед собою же. Это, конечно, не означает, будто он не признает высших начал, оснований и образцов. Но не в качестве преднаходимых. Напротив, как личность человек отвечает не только перед ними, но особенно за них . То есть за то, что сам же вообразил, помыслил, утвердил — на свой страх и риск — в качестве таковых начал, оснований, образцов. Это его выбор, его убеждения, не более того. Но и не менее. И он достаточно отдает себе в этом отчет. Признавая право других людей жить соответственно столь же личным основаниям, возможно совсем иным, он присваивает таковое право и для себя.
<…> Именно в горизонте идеи личности индивид всегда „не как все” и — в пределе — уникален независимо от степени личной яркости, от своего масштаба, значительного либо самого скромного. Потому что новоевропейское „Я” принципиально несводимо ни к каким группам и общностям”7.
А. Я. Гуревич резко возражает. “По моему убеждению, идея постепенного формирования автономной личности в период Новой истории в качестве уникального и беспрецедентного процесса, с которым впервые столкнулось человечество, есть не что иное, как порождение гиперболизированного самосознания интеллектуалов, свысока взирающих на своих отдаленных предшественников. Это своего рода снобизм, облаченный в исторические одеяния. Историки или философы, придерживающиеся подобной концепции, проецируют в прошлое свое собственное Я и превращают историю в зеркало, которое отражает их собственные черты. Человеческой личности с иной структурой они не знают и не признают.
Несомненно, существуют веские основания для локализации современного индивидуализма в истории последних столетий. Но нет никаких оправданий для того, чтобы видеть в новоевропейской личности единственно возможную ипостась человеческой индивидуальности и полагать, будто в предшествовавшие эпохи и в других культурных формациях индивид представлял собой не более чем стадное существо, без остатка растворенное в группе или сословии. Приверженцы теории о рождении личности в период Ренессанса допускают, казалось бы, незначительную неточность: они забывают подчеркнуть, что речь идет не о личности вообще, но о новоевропейской личности (впрочем, как мы видели выше, другой для них и не существует. — Д.
Вот оно, ключевое слово, — “общество”. Как мы говорили выше, первоначальный заголовок рецензируемого труда — “Индивид на средневековом Западе”. Новое же название — “Индивид и социум (курсив мой. — Д. Х. ) на средневековом Западе”. Изменение наименования есть и определенное изменение содержания. Так, в данном варианте наличествует раздел “Сословное сознание и личность”, отсутствовавший в варианте первоначальном.
Но дело не только в добавлениях. Обратимся к методологическому пафосу книги А. Я. Гуревича. “Индивидуация есть неотъемлемая сторона социализации индивида. Человек способен обособиться только в недрах социума. Вопреки довольно распространенному суждению, он никогда не остается наедине с собой (напомним, “Наедине с собой” — название книги любимого оппонента А. Я. Гуревича. — Д. Х. ), и строящиеся вокруг этого „единственного” робинзонады исторически недоказуемы. Человеческое Я представляет собою личность и обретает индивидуальность лишь постольку, поскольку существуют другие Я, с которыми индивид находится в постоянном и многостороннем общении. Культура, в антропологическом ее понимании, никогда не является только уникальным достоянием отдельного изолированного индивида, это язык интенсивного и непрекращающегося общения членов социума. Языки культурного общения многоразличны и изменчивы. И лишь при посредстве их анализа историк может приблизиться к пониманию структуры того типа личности, который доминирует (или кажется доминирующим) в данном общественном универсуме. <…> Попытки историков исследовать пути самоопределения личности и присущего ей типа самосознания, характерного для данного общества, представляют собой, по сути дела, поиск истоков неповторимости самой культуры, ее исторической индивидуальности <…>.
Итак, вопрос о человеческой личности и индивидуальности на определенном этапе исторического процесса — это не вопрос о том, существовала она или нет. Вопрос заключается в другом: какие стороны человеческого Я приобретали в том или другом социально-культурном контексте особое значение” (стр. 24).
Я бы даже рискнул выразить мысль А. Я. Гуревича в виде афоризма: Я существует лишь там, где есть Другой.
А. Я. Гуревич разворачивает панораму всего Средневековья, от пред-Средневековья (Поздняя Античность) до пост-Средневековья (Раннее Возрождение), от варварской (или полуварварской) скандинавской периферии до научных и религиозных центров латинской Европы. Перед нами проходит череда самых разных личностей: исторические персонажи и герои эпоса, яркие индивидуальности и “средние” люди, гении и безумцы, схоласты и поэты, скальды и узурпаторы, еретики и ведьмы, рыцари и крестьяне. Книга, надо сказать, увлекательно и ярко написана, и ее с удовольствием прочтут даже и те, кто не согласен с концепцией автора.
По этой самой причине я не хочу пересказывать книгу, а всего лишь пытаюсь выделить узловые моменты ее, призвать читателя обратить на них внимание.
Так вот, еще одно “узловое” место — резкий отказ от эволюционизма. Почему? (Снова это почему .) Потому что в основе неприемлемых для А. Я. Гуревича рассуждений об “открытии личности”, “рождении индивидуальности” в XII, XIV или XVI столетии “лежит идея эволюционного прогресса, неуклонного восхождения человека от более простых, чтобы не сказать примитивных, форм к индивидуалисту Нового времени. История трактуется телеологически, она ориентирована на современное состояние общества и интерпретируется как его постепенная подготовка. Но если подобная методология могла найти свое оправдание в XVIII и отчасти XIX веке, то ныне идея поступательного прогресса едва ли приемлема. После двух разрушительных мировых войн, после ГУЛАГа, Освенцима и Хиросимы, после возникновения тоталитарных режимов на Востоке и Западе <…> разве история не преподала нам уроки смирения? Идея прогресса, сохраняя свою истинность применительно к отдельным и специфическим формам деятельности, таким, например, как наука и техника, не внушает более доверия, когда ее по-прежнему пытаются применить к истории в целом” (стр. 20 — 21).