Новый Мир (№ 2 2007)
Шрифт:
Болтовня подпольного — не просто болтовня, а способ существования. Она не может с чего-либо начаться и чем-либо закончиться. Он никогда не может сказать: “Я все сказал”, потому что тем самым он обрек бы себя на смерть. Для него жизнь есть самовыражение; поскольку же его жизнь, жизнь того, кто ничем не сумел сделаться и существовать не имеет права, висит в пустоте и тонет во мраке абсолютно непостижимого, постольку он выражает совершенно невыразимое: его болтовня должна по самой своей сути быть бесконечной. Жизнь антигероя есть абсолютное самовыражение, поскольку он абсолютно не может себя выразить, и он абсолютно не может себя выразить, поскольку его жизнь есть абсолютное самовыражение.
Первое жизненное отправление антигероя — он говорит. Второе — он пишет. Антигерой — писатель по самому типу своей (не)жизни, он не может не писать. Но писать ему не о чем, кроме того, что ему не о чем писать. Антигерой — писатель без предмета писательства и потому писатель абсолютный, а литература, которая получается в результате этого писательства, есть литература абсолютная: она в той же мере литература, в какой
Литература антигероя стоит в точке неразличимости и нераздельности бытия и небытия, жизни и смерти и постольку не может не быть литературой философской, “идеологической”. Антигерой — философ. Но поскольку нефилософом он быть попросту не может, его философия есть абсолютное единство теории и практики, мысли и дела, в ней отождествлены и слиты противоположные позиции и полярные точки зрения. Каждое утверждение в рамках бесконечного говорения подпольного должно найти свое отрицание, а каждое отрицание — свое утверждение. Будучи философией жизненной, экзистенциальной, философия подпольного стоит по ту сторону истины и лжи. Она и должна стоять по ту сторону истины и лжи, быть абсолютно индифферентной к истине и познанию, поскольку философствуют тут не для того, чтобы знать, а для того, чтобы существовать, чтобы тебя попросту заметили. Все ритмы мысли и потока слов подпольного следуют не логике, не своим имманентным законам, а настроены на рецепцию слушающего или читающего — возможного или действительного — и на отрицание его речей. Если визави говорит “да”, подпольный говорит “нет”, если тот говорит “нет”, этот говорит “да” — как механическая игрушка или простейший переключатель. Нельзя извлечь из речей подпольного какую-либо философскую позицию, потому что любая философская позиция находит там же свое отрицание — не для выработки позиции ведется разговор. Тут говорят для говорения, пишут для писания — чтобы заметили. Поскольку философия подпольного нераздельно слита с его жизнью, она представляет собой философию абсолютную — как у Гегеля. Но, опять же, поскольку философия подпольного нераздельно слита с жизнью, она представляет собой антифилософию, философию “экзистенциальную” — как у Шестова или Кьеркегора. Философия антигероя является философией абсолютной, поскольку она является философией экзистенциальной, и является философией экзистенциальной, поскольку является философией абсолютной.
Экзистенциальная философия — это когда философствуют не для истины, а для самого себя, чтобы заметили. Но успешнее всего такая цель достигается тем, что философствуют абсолютно, как подпольный и Гегель, философия которого ничего не оставляет вне себя, а каждый ход субъекта философствования вперед строго сопровождается, как выясняется в конце, ходом назад, и конечная точка движения ставит нас перед абсолютно заполненной плоскостью, которую не отличишь от пустой. Гегель, стало быть, философствовал не для чего-то, а просто чтобы философствовать, чтобы “хоть как-то пожить”, и с этой точки зрения являет нам образец экзистенциального философа. С этой точки зрения, опять же, философствование подпольного представляет нам наилучшее из всех возможных введение в философию Гегеля, потому что раскрывает в нем главное: философия Гегеля является философией того, кто “ничем не сумел сделаться, ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым”, философией того, кому только и осталось, что опереться на свое самосознание, то есть на его отличие от другого и, как следствие, отличие от самого себя. Антигерой делает самосознание краеугольным камнем своей мыслежизни — или жизнемысли.
Антигерой философствует, чтобы его заметили . Иной раз говорят, что если бы русские не раскинулись от балтийских берегов до Берингова пролива, их бы не заметили . Их бы действительно не заметили, но то обстоятельство, что они так широко раскинулись, не случайно: оно вовсе не является просто географическим фактом. Русские просторы — это факт истории и психологии. Если русские так раскинулись, то только потому, что этого хотели и к этому всю жизнь стремились. Им нужно было, чтобы их заметили. Чтобы их заметили, они создали свою огромную территорию, свою огромную армию и — свою огромную литературу. Русская литература занимает в русской душе такое же место, какое там занимает огромная территория и огромная армия. Русские расширяли свою территорию не для того, чтобы поживиться, пожить на чужой счет. Как подпольный болтал для того, чтобы просто быть, как Гегель писал свою философию, чтобы иметь философию Гегеля, так русские вообще раздвигали свои пределы, чтобы иметь страну русских, а русские писатели писали литературу, чтобы иметь литературу русских. Огромная страна есть, русские своего добились. Огромная литература есть, русские своего и тут добились. Россия есть , литература есть , но это единственное, что о них можно сказать: они создавались для того, чтобы быть. В них не заключено ни капли того, что подпольный называет “словом на мир”, это бытие без смысла, факт без значения, количество без качества.
Но
Антигерой, не будучи кем-то или чем-то, не может существовать не проявляясь. Он представляет собой чистую явленность, одно только явление — без сущности. Его сущность есть его явление, его явление есть его сущность. Быть и казаться для подпольного — одно: если нет других, то нет и антигероя. Бытие антигероя является частью бытия других. Антигерой представляет собой чистую акциденцию, он есть другой для самого себя. Другой, его образ и бытие господствуют над антигероем. Другой — господин, антигерой — раб. Антигерой состоит в абсолютной зависимости от других и существовать без них не в состоянии, он идет к другому и стремится сделать себя нужным другому. Но другой должен принять антигероя, должен его услышать, а чтобы его понять, чтобы его воспринять, он должен совлечь с себя самого свою собственную сущность, стать самому человеком без плоти и без крови, стать самому ничем. Только при этих условиях он может услышать совершенно для него чуждые речи антигероя и войти с ним в контакт. И этого антигерой от него требует. Антигерой требует от героя оставить “труды и дни” и стать ничем для самого себя, он требует от него уподобления себе. Он “снимает непосредственность” героя, а вместе с ней часто сдирает с него кожу, подвергает пытке. Антигерой, не будучи в состоянии обойтись без другого, любит его, но его любовь есть его ненависть. Другой — часть самого антигероя, некий для него объект и средство, только образ в его сознании, персонаж романа его жизни, бледная тень и призрак, существо без плоти и крови. Чтобы быть с другим, антигерой должен быть вампиром, который пьет кровь другого. Антигерой — субстанция, другой для него — акциденция, часть его самого. Антигерой — господин над телом и душой другого, другой — раб антигероя.
Антигерой страдает от одиночества и от общения. Когда он один, он рвется к другим, когда он с другими, он рвется к самому себе. Он — личность, поскольку безличен, безличен, поскольку личность, раб, поскольку господин, господин, поскольку раб. Антигерой настроен на другого, на диалог с ним, структура его сознания абсолютно диалогична, но этот диалог он стремится закрыть, превратить его в монолог, оставив за собой последнее слово. Его сознание диалогично, поскольку монологично, монологично, поскольку диалогично.
Все существо антигероя лежит в плоскости отношений к другим и другому, но существо это абсолютно внеморально, абсолютно индифферентно к морали и не имеет с ней никаких точек соприкосновения. Все у антигероя сводится к тому, чтобы быть, чтобы обеспечить свое голое существование. Если при этом он не может обойтись без другого, то это еще не значит, что его проблемы имеют какое-то отношение к морали. Антигерой — вне морали, будучи в то же время без остатка погружен в отношения к другому. Его жизнь — по ту сторону добра и зла; он ничем не сумел сделаться, ни злым, ни добрым, и именно поэтому он не может обойтись без другого. Его проблемы — проблемы существования, проблемы онтологии, но проблемы онтологии приобретают вид и звучание проблем этики, не имея к последним никакого касательства. Для антигероя онтология является этикой, этика — онтологией.
Подпольный знает о себе, что он ничем не сумел сделаться, что он — ничто, что его нет, значит, он существует строго в той мере, в какой не существует, для него бытие есть небытие, жизнь тождественна смерти, существование есть сущность, активность есть пассивность, причина тождественна следствию, бытие — сознанию, свобода — необходимости, личное — общему, добро — злу, любовь — ненависти, истина — лжи. Но если противоположное тождественно, то это означает, что мы никогда не сможем понять возможности отношения между полюсами. Если даже жизнь есть смерть, то тогда все есть смерть и жизни вовсе нет. Если даже смерть есть жизнь, то тогда все есть жизнь и смерти вовсе нет. Если жизнь есть смерть, то жизни нет. Если смерть есть жизнь, то смерти нет. Между жизнью и смертью антигероя невозможен переход — потому что он не нужен. Между жизнью и смертью антигероя переход не нужен — потому что он невозможен, не является логической возможностью. Мы не можем захотеть перехода, потому что мы не можем понять самой его возможности. Переходы между противоположностями для антигероя совершаются без участия сознания: если бытие тождественно сознанию, то все есть бытие, сознания нет, переход совершается в абсолютной темноте: просто я нахожу себя сейчас — внутри жизни, а сейчас — внутри смерти. Если бытие тождественно сознанию, все есть сознание, все совершается на абсолютном свету: стоит мне подумать — и я внутри жизни, стоит мне подумать опять — и я внутри смерти. “Каприз” есть только мысль, абсолютная темнота “хотения” равна абсолютному свету “усиленного сознания”.