Новый Мир (№ 2 2009)
Шрифт:
— Тогда зачем садить-то? — спросила Люба, хотя разговаривать с этим непонятным мужчиной не входило в ее первоначальные планы.
— Пусть будет, — ответил Григорий, выпрямился и остался стоять рядом с Любой, растирая в руках комок земли.
— Откуда по-нашему так хорошо знаете? — спросила Люба, немного сторонясь, потому что от угольев, которые тлели под высокими скулами мужчины, веяло жаром.
— Учителем был. В сельской школе. Давно. — Земля перестала сыпаться, и Григорий отряхнул руки.
—
— Иди, конечно, — согласился Григорий и принялся за последний, самый маленький саженец.
Люба думала, что посадки Григория не приживутся: завянут через неделю, или мальчишки, гоняя мяч где ни попадя, их вытопчут, или машина подавит, случайно заехав на газон. Но ничего этого не произошло. Повязанные белыми бинтами, саженцы напоминали стоящих навытяжку раненых деток. Наверное, поэтому все были с ними осторожны.
Саженцы принялись, и даже та абрикосовая веточка, на которую Григорий не возлагал никаких надежд. По вечерам Люба видела, как Григорий с тяпкой и ведром возится в своем саду. А большую часть дня он проводил в подвальном помещении выросшей за квартал от них новостройки, где арендовал небольшую площадь под сапожную мастерскую.
Спуск в мастерскую Григория справа от улицы отделяла бетонная огородка, десять ступенек шли вниз вдоль стены дома, а в конце, слева, была дверь с проделанным в ней окошком. В это окошко было видно, как Григорий сидит под лампой дневного света на низеньком табурете, возле стеллажа, все полки которого заставлены обувью, и занимается починкой очередной пары туфель или сапог, что там соответствовало погоде.
В округе были еще две мастерские по ремонту обуви, но и этот подвальчик Григория никогда не простаивал: работу свою он делал быстро, аккуратно, больше положенного никогда не спрашивал.
Любина дорога в торговый центр проходила как раз мимо дома, в котором открыл мастерскую Григорий. Сначала тянулись выкрашенная грязно-розовой краской стена котельной и широкий газон перед ней, а сразу за стеной — дом и спуск в подвальчик Григория. И на этой стене красовалась на всеобщем обозрении кривая коричневая надпись: “Смерть хачам! Россия для русских!” И сбоку был пририсован крест в кружочке. Вроде как прицел.
И вот мимо этой стены каждый день ходил в свою мастерскую Григорий, ходила на работу в торговый центр Люба и еще множество народу — в метро и обратно. Надпись возникла давно, никто ее не пытался стереть, а потом и замечать перестали.
Постепенно Григорий мастерскую обжил. Внутри появился сначала электрический чайник, потом маленький телевизор. Григорий, у которого глаза и руки были заняты, а уши свободны, чаще всего использовал этот телевизор как радиоприемник — для прослушивания новостей. Остальное его, кажется, мало интересовало.
Потом вдоль спуска в мастерскую сделал железную решетку, вроде тех, что ставят на окнах, и решетчатую дверь с навесным замком, а сверху была прилажена рифленая крыша с уклоном для стока воды.
К осени зеленые насаждения на газоне Григория
Видимо, все Григорий сделал правильно, потому что следующей весной саженцы все, как один, ожили и покрылись почками, и даже абрикосовая веточка, осторожно высвобожденная из ватника, хоть и с опозданием, но зазеленела.
А в начале июня случилась история с затоплением.
Под Любиной квартирой, в подвале, возле того места, где раньше в подсобке хранился Любин рабочий инвентарь, а теперь она держала разные потенциально нужные в хозяйстве, но загромождающие квартиру вещи, прорвало трубу с горячей водой. Пар валил на улицу из всех подвальных окон. Зойка в тот субботний день ушла с подружками в кино. Люба то ли на работе была, то ли по магазинам.
Григорий и Ануш вызвали аварийку. Ремонтники спустились в подвал и, уже стоя по колено в прибывающей воде, обнаружили, что нужный вентиль находится как раз позади Любиной основательно разросшейся за двадцать с лишним лет подсобки. Это было вопиющее нарушение правил безопасности.
В итоге вентиль перекрыли, но от подсобки мало что осталось. Для Любиных испорченных кипятком вещей злые, надышавшиеся паром ремонтники тут же вызвали соответствующий ликвидационный транспорт. Таким образом комплект старых швабр, три поломанных, дожидающихся починки стула, кресло без одной ножки, надтреснутая с края фаянсовая раковина, мешок со старыми вещами, куча разнокалиберных досок и листов фанеры для задуманного Любой ремонта, разношенные, но вполне еще целые зимние сапоги, Зойкины детские игрушки и трехколесный велосипед и еще много разного дорогого Любиному сердцу барахла — все было погружено в машину и вывезено в неизвестном направлении. “Отбить” соседям удалось только промокшую насквозь старую искусственную шубу, про которую Люба уже забыть успела, да сверкающие черным глянцем теткины боты — напоминание и вовсе лишнее. Все это Ануш аккуратно сложила возле Любиной двери.
Через час на Любины вопли сбежалась половина дома. Люба бушевала, как во времена расцвета своей дворницкой карьеры. Причем из криков ее можно было понять, что именно “нехристи соседи”, вызвавшие аварийку и позволившие “разграбить ее имущество”, были всему виной.
Большая Тамара отпаивала заходившуюся Любу валерьянкой. Ануш пряталась на кухне, а Григорий сначала в полнейшем изумлении, даже не пытаясь оправдываться, наблюдал за происходящим, потом взял куртку, сказал несколько энергичных слов на непонятном языке и отправился в свою мастерскую.
Еще через полчаса Ануш, в отчаянии замерев возле окна, наблюдала, как Люба, вооружившись большим кухонным ножом, крушила маленький сад Григория.
Некоторые саженцы Люба выдирала из земли вместе с колышками, переламывала пополам в том месте, где болтался почерневший за зиму бинт, и бросала. Другим, которые сопротивлялись, Люба жестом, будто чистит рыбу, сдирала ножом наросшие веточки вместе с нежной кожуркой коры.
Полюбовавшись на дело рук своих, Люба сунула нож в карман халата, поморщившись, вытерла о бока саднящие ладони и удалилась восвояси.