Новый Мир (№ 2 2009)

Журнал Новый Мир

В восемь часов открывались первые лавочки. Сонные продавщицы снимали засовы, отпирали навесные замки и впускали в магазины уличных собак, те забегали внутрь и укладывались под полками с консервированной кукурузой и золотым луком, лежали, тепло дыша и согревая своим дыханием сырые магазины. Продавщицы поднимали жалюзи на окнах, помещения освещались первыми солнечными лучами и наполнялись жуткой радостной музыкой, какую обычно крутят на коротких волнах. Скоро привозили свежий хлеб и молоко, грузчики весело переговаривались между собой, собаки поднимали головы и недоверчиво осматривали мужчин, заносивших с улицы еще горячий хлеб. Потом в магазины заходили старые женщины, покупали хлеб и

консервы, незаметно выскальзывали на улицу и возвращались в свои дома. Туман поднимался вверх, и солнце прогревало крыши. Стены домов и листья винограда влажно набухали, как выстиранное белье. Вдоль берега стояли полупустые санатории, столовые, тянулись пустые парки, корпуса пионерских лагерей, мертвая весенняя территория, давно не ремонтированные дома с казенной мебелью и тяжелыми, начиненными жиром и солодом холодильниками, которые ночью тяжело подергивались, будя обитателей потусторонними звуками.

Бесконечные заборы между деревьями, сторожа на пропускных пунктах, плющ на кирпичной кладке стен, солнечная пыль на мертвых памятниках, полустертые надписи, сохранившиеся еще с семидесятых, — мартовские курорты, как ночные вокзалы, жили воспоминаниями о лучших временах, о крикливых толпах, в марте все это вызывает легкую ностальгию и ненавязчивое отвращение, затянутые дождем и просушенные солнцем покинутые города, население которых выехало, оставив после себя множество личных вещей — на них теперь время от времени натыкались охранники и квартирные воры.

Окна большинства домов были приоткрыты, и при желании можно было рассмотреть мебель, собранную по всему городу и принесенную сюда: ковры на стенах, старые проигрыватели и транзисторы — вещи по большей части были случайными и не подходили ко всем этим коврам, из-за чего комнаты напоминали камеры хранения. Большинство комнат сдавались летом в аренду и стояли пустыми всю зиму.

По весне хозяева чистили их, проветривали одеяла и подушки, выгоняя из них мертвый зимний дух, дух квартиры, в которой никто не жил несколько месяцев, отмывали полы, находя под кроватями письма, телефонные карточки и использованные презервативы, так сказать, следы чужой страсти и чужой боли.

В десять открывались аптеки, вокруг которых уже толклись пьяницы, они робко вступали в пустые звонкие помещения и как-то растерянно рассматривали яркие листовки, цветные пилюли, золотые наливки и сиропы, душистые порошки и дорогие мази, со страхом и уважением оглядывали хромированное железо медицинских принадлежностей, стерильные приборы, с помощью которых возвращают к жизни тех, кто не слишком уверенно в ней держится, читали по буквам названия причудливых средств от бессонницы и бессмертия, с удивлением глазели на все эти порошки любви, которые нужно было втирать в десны, уважительно подходили к полкам со шприцами и скальпелями, недоверчиво посматривали на горы китайских презервативов, завистливо жмурили глаза на всю эту цветную фармакологическую роскошь, но заказывали, как правило, по два флакона медицинского спирта и, с облегчением выдохнув из груди всю эту невероятную фармакологию, выходили на свежий воздух.

До обеда по берегу сновали обитатели санаториев, растерянные и одинокие беглецы, прибывавшие каждый день, убегающие от бесконечной мартовской слякоти, заливавшей восточноевропейские долины и междуречья на север от крымских перешейков. Простуженная публика — по двое, по трое они бродили вдоль пустых, как зимние стадионы, пляжей, рассматривая сухогрузы, ползущие в сторону Севастополя, бродили по парковым дорожкам, сидели на теплых камнях, читая криминальные романы и становясь обычно на сторону плохих парней.

На обед они все

расползались, возвращались в свои непротопленные гнезда, в комнаты с холодными, как мертвые сердца, телевизорами, выбирались в столовые, здоровались со знакомыми и начинали свои бесконечные разговоры о погоде и здоровье, вернее — об отсутствии и того и другого. В городе рабочие со складов и строек тоже приостанавливали работу, доставали весь свой алкоголь, все боеприпасы, раскладывали все это на деревянных лавках, подставляя солнцу татуированные плечи и пересказывая истории о бизнесе, женщинах и криминале, иначе говоря — истории из собственной жизни. Около киосков с вином собиралась постоянная публика, занимала лучшие места возле столиков и наблюдала, как свежее солнце свободно дрейфует на запад. Все должно происходить размеренно и постепенно, прежде всего — распивание спиртных напитков.

Ближе к вечеру бары наполнялись подростками, они съезжались на мопедах и старых советских автомобилях, пили вино и слушали музыкальные автоматы, после шести туда набивались рабочие со строек, вползали пьяницы, вернее — те из них, кто еще был способен вползти, заходили отставные полковники из санаториев, одинокие женщины и покинутые домохозяйки, нетрезвые цыганки и обманутые студентки, на улицах темнело, и в барах зажигались первые золотые огни, приглушенные табачным дымом.

Магазины постепенно закрывались, хотя до ночи еще можно было купить алкоголь и хлеб, солнце освещало поверхность воды, красные отблески вспыхивали в окнах мансард и съемных комнат, тени сгущались, как чернила, и памятник Ленину, похожему на молодого битника, в зеленом пижонском пиджаке и узких штанах фасона конца пятидесятых, так вот памятник Ленину уходил в тень, возле него собирались школьники и слушали музыку из мобильных телефонов.

В десять вечера на тесных улочках, в центре, звучали веселые пьяные крики и нервные вздохи тех, кто отправлялся домой, не в состоянии продолжать это бесконечное празднество, этот день всех утопленников, которые подплывали к берегам их городка и стояли на песчаном морском дне, притопывая набухшими от воды ботинками в такт музыке из мобильных телефонов. Ближе к полуночи все заводились, и атмосфера была пронизана страстью, вином и опасностью.

В одном из баров начиналась драка — подростки заводились с молдаванами по поводу музыкального автомата, они долго не могли поделить, что им всем слушать, хотя и те и другие хотели слушать печальные тюремные песни, но у каждого из них были свои любимые печальные тюремные песни, и тогда кто-то лез к музыкальному автомату вне очереди, и начиналась драка. Молдаване были старше, поэтому сначала преимущество было на их стороне, они выкидывали местных на улицу, отгоняя их от бара, однако на улице на помощь приходили их старшие братья, пьяницы, безработные и случайные прохожие, взблескивало битое стекло, гремела первая витрина, подростки доставали финские ножи, праздник достигал апогея.

Ночной воздух сушил глотки и трезвил головы, о которые бились бутылки с портвейном, молдаване отступали в боковые улочки, выносили раненых и растворялись в парковых аллеях. На вызов приезжала милиция и разгоняла тех, кто остался. Разогнав всех, милиционеры заходили в бар и допивали все, что осталось после молдаван, слушая печальные тюремные песни. Слушая и не перебивая.

В ночной тишине отзывались птицы, в фонарном свете темнели сгустки крови, под памятником Ленину сидели подростки и вытирали рукавами кровавые сопли. Чистили ножи, закачивали в телефоны новые печальные тюремные мелодии и смотрели в сторону моря — туда, где была тишина, туман и темнота, то есть не было ничего.