Новый Мир (№ 2 2009)
Шрифт:
“А знаете, почему Россия богохранимая страна?” — спрашивает секретный разработчик вещества , неведомо для себя избежавший смерти-возмездия от руки полковника МЧС, чей родной город попал в зону заражения. “Потому что кроме Бога хранить Россию совершенно некому”.
Проект журнала “Саквояж СВ”, насколько я знаю, продолжается, но, как и всякий такого рода проект, рано или поздно должен будет завершиться и, возможно, увенчаться антологией железнодорожного рассказа — заодно способной послужить некоей литературной энциклопедией “новой российской мифологии”. И начало такому своду уже положено.
Мария ГАЛИНА
Флейта
ФЛЕЙТА
Геннадий
Сон: дорога в поле
зачем тебе — почти не существующему
искать другого —
праха не имеющего?.. —
что от дороги примешь? тень ее
содержит что-то…
пищу неземную:
не там она… тебе не обнаружить
следов того —
кто раньше посетил…
1967
«Сон — это у меня такой жанр, жанр особого подхода — настороженного, самоуглубленного. Ты начеку и очень внимательно ждешь, что там — в поле — сейчас откроется», «„Увещевательный” разговор автора адресован здесь ко сну, ищущему дорогу в поле».
Очень типичное, я бы даже сказал, репрезентативное, стихотворение Геннадия Айги (1934 — 2006). Ритмикой, оригинальным разбиением на строфы, акцентирующим смысл и ритм (ритм и смысл?), своеобразной пунктуацией, образным строем, медитативной углубленностью, даже названием. На мой вкус одно из лучших. Завораживающее. И фрагмент комментария Ксении Атаровой, принципиально построенный здесь, равно как и в других случаях, как самокомментарий поэта с минимальными пояснениями, скажем, «„Увещевательный” разговор» взят из эссе «Сон-и-Поэзия», входящего в корпус книги.
Первое посмертное издание. Самое из всех изящное. Для «Радуги» изящество — норма, но это — из лучших.
Первое и единственное издание, где на равных представлены поэзия и эссеистика (хотя на обложке значится только «стихотворения»).
Первое и единственное (пока) комментированное.
Айги остался бы доволен.
«Сна» — прямо и непосредственно названного в тексте — нет: дорога есть, сна нет, только в названии — своего рода авторская ремарка. Прием, постоянно используемый Рильке. Не могу определенно утверждать, что речь идет здесь о влиянии, но совпадение в глаза бросается. Айги не владел немецким, но знал Рильке в переводах еще в юности и высоко ценил. В середине 50-х любовь к Рильке в России была уделом очень немногих. «В наших встречах с Б. Л. всегда, как воздух, как свет, присутствовал Рильке» (из воспоминаний о Пастернаке, вошедших в книгу). Айги связывали тесные дружеские отношения с одним из лучших переводчиков Рильке — Константином Богатыревым.
Забудем о названии стихотворения, об авторском пояснении — в таком случае надо обладать большим воображением, чтобы пойти по указанному ими пути.
К кому обращение? К самому себе? Зачем тебе, почти не существующему? Ко мне? К вам? Во всяком случае — к созерцателю с тонкой внутренней организацией, с ощущением зыбкости границы между
Увещевание ко сну. Оказывается. Сон как самостоятельное существо, как объект увещевания отделился от видящего его, стал собеседником. Но ведь мы вправе понять по-другому, не так ли? — поэзия Айги семантически пластична, ни на чем не настаивает, легко соглашается с читателем. Если у читателя есть что предложить.
Бесконечно печальный сон, даже отчаянный, ищет то интимно дорогое, важное, что не существует уже въяве, во всяком случае в реальности спящего, но хотя бы оставалось доселе во сне, отпечаталось, казалось, навсегда — и вот и следа не осталось, разве что тень. Такой ночной кошмар. Но, художественно гармонизированный, перестает быть кошмаром. Тень дороги, в реальности (что есть реальность?) тени не имущей, причем дороги несуществующей, даже сложнее, может быть, где-то и продолжающей существовать, может быть, нет, но ушедшей из жизни и вот уже, к ужасу сновидца, покинувшей и сон, вещь и тень ее разведены — очень в духе Айги.
Поразительно бедная система образов. Я сейчас не о «Сне» — о поэзии Айги в целом. Уникальная по бедности в русской литературе. Легко считать: сон, поле, тишина, снег, дорога, ночь, детство, ну еще несколько. Из стихотворения в стихотворение. Из стихотворения в стихотворение. С самого начала. Вот как был в детстве заворожен. И до конца. Пленен полем, дорогой, снегом — на всю жизнь. Знал их центральность, главность. На периферию, где цветет множественность, — никогда не заглядывал, нужды не было. У Льва Шестова по существу всю жизнь длился роман с одной идеей. Гарринча прославился одним техническим приемом (это рядом с разнообразнейшим Пеле), защитники знали его прекрасно — все равно лили слезы бессилия. Количество само по себе нейтрально к качеству. Проблема в том, что художник с ним делает. Ограниченное число «сущностей» — проявление медитативной поэтики. О многом печешься? Единое на потребу. Простой словарь — количественно бедный, и слова простые. Говорю не как исследователь — как читатель, по общему ощущению. Но это только в поэзии — в эссеистике словарь резко расширяется.
Ты улыбнись мне хотя бы за то,
что не говорю я слова,
которые никогда не пойму.
Все, что тебе я могу говорить:
стул, снег, ресницы, лампа.
Простые слова. Фрагмент «Снега». 1959 — 1960. С прописными буквами, с запятыми, с точками, структурирующими текст по воле безличного, не подчиненного здесь воле поэта, синтаксиса. Ни одного двоеточия, тире, отточия, столь характерных и важных для синтаксиса Айги. Исключение, а не правило; сравните со «Сном» — другая структура текста: «Сон» типичен, «Снег» — нет. Обыкновенно Айги строит текст как некий не имеющий начала и конца поток, в безначалии которого инициал бессмысленен, как бессмысленны и структурирующие точки. Сам я (почему бы не сказать о себе) отточиями не пользуюсь никогда , еще и поэтому у Айги они мне столь интересны. Отточие у него не знак продолжения ряда — это цезура, это пространство медитативного молчания.
Из малого числа постоянно воспроизводимых образов Айги создает странный, с трудом отображаемый или даже вовсе не отображаемый в дискурсе, намеренно ускользающий от дискурса, с возможностью множественных интерпретаций, мир. Со временем усложняющийся. Но даже и относительно ранние стихотворения, повествовательные, демонстративно визуальные, предельно простые, вроде того же «Снега» (чего не скажешь о процитированном «Сне»), оказываются сложнее, чем представляется на первый взгляд. Убедительная картина падающего снега — иллюзия, плод внутреннего медитативного созерцания с закрытыми глазами, овладевшего созерцателем.