Новый Мир (№ 2 2011)
Шрифт:
Вопреки смелому подзаголовку, перед нами, конечно же, не учебник, а книга для чтения. Редакторы-составители — Вадим Левенталь (автор идеи), Павел Крусанов и Светлана Друговейко-Должанская, честно признаются: «Литературная матрица» не заменит школьный учебник. Лучшие статьи «альтернативного учебника» отсылают к «Родной речи» Петра Вайля и Александра Гениса, к «Русским» Станислава Рассадина, даже к «Памятным датам» Андрея Немзера. Эти книги (кроме немзеровской) не раз переиздавались, взрослый интеллигентный читатель их любит, но грифа «Рекомендовано министерством…» там, к сожалению, нет и, скорее всего, не будет.
Красивому, эффектному издательскому проекту вряд ли светит и судьба бестселлера. Вот если бы над учебником поработали Маринина, Акунин или хотя бы Сорокин, шансы на успех могли и появиться. Имена же авторов «альтернативного
И все-таки книга появилась не случайно. Школьное преподавание отбивает желание читать. Это всеобщее убеждение давно не требует доказательств. Правда, с другими предметами дело обстоит не лучше. По моим наблюдениям, многие первокурсники (вчерашние выпускники далеко не самых плохих школ) не умеют пользоваться политической картой, не знают, кто такие Черчилль и де Голль, и не всегда могут отличить Первую мировую войну от Второй мировой.
Школьный курс русской литературы рассчитан на будущих филологов. Литературу в школе не читают, а изучают. Притом изучают скверно. Списанные рефераты, скучные доклады по бумажке. Юные старшеклассники выглядят смешнее престарелого Брежнева. Темы сочинений больше годятся для докторских диссертаций. Наконец, есть еще обязательный анализ текста: «Прочитайте бунинское стихотворение „Вечер” и рассказ „Книга”. Сопоставьте эти произведения, опираясь на следующие вопросы и задания. 1. В чем тематически перекликаются оба произведения? Попытайтесь мысленно „включить” один текст в другой. В какую из композиционных частей рассказа могут быть вписаны строки из „Вечера”?»
Уф, это только первое задание из весьма приличного учебника, рекомендованного Министерством образования и науки РФ [5] . А ведь тема «Иван Алексеевич Бунин» этим не исчерпывается. Ученика ожидает еще восемнадцать (!) таких заданий, не считая все тех же докладов и рефератов. Не успели вы почувствовать вкус пирожного, как вас заставляют сделать его химический анализ, после которого уж точно не останется ни времени, ни сил, ни желания читать Бунина.
И вот, перечитав школьный учебник, я понял настоящий смысл учебника альтернативного. Не плохих филологов, а хороших читателей должна воспитывать школа. Заинтересовать читателя русской классикой, развеять миф о «слишком сложном Достоевском», о «слишком многословном Толстом» — вот задача.
Половина авторов «Литературной матрицы» эту задачу решили. На мой взгляд, эссе Александра Кабакова о Бунине («Идеальный писатель») не нуждается в дополнениях. После него просто хочется взять с полки «Темные аллеи» или «Жизнь Арсеньева». Кабаков не «заигрывает с молодежью», но рассказывает о своем любимом писателе. Получается и увлекательно и познавательно. Ничем не хуже получились эссе Александра Мелихова о Михаиле Шолохове, Дмитрия Быкова о Максиме Горьком, Сергея Гандлевского об Исааке Бабеле, Елены Шварц о Федоре Тютчеве, Ольги Славниковой о Владимире Набокове. Сердце самого равнодушного школьника дрогнет после эссе Татьяны Москвиной об Александре Островском. Не знаю литературоведа, который мог бы убедительнее и ярче Владимира Шарова рассказать об Андрее Платонове. Так и надо писать учебники, не альтернативные, а настоящие, школьные.
Не ударили в грязь лицом и «новые реалисты». Когда я увидел заголовок «Космическая карета, или Один день панка» (Александр Сергеевич Грибоедов), то, признаюсь, испугался. И напрасно. Легкое, изящное эссе Сергея Шаргунова — из лучших в книге, как, впрочем, и эссе Романа Сенчина о Леониде Андрееве («Заглянувший в бездну»). Более других удивил Герман Садулаев. Казалось бы, поручить автору книги «Я — чеченец» написать о Сергее Есенине нелепо по меньшей мере. Но и тут я ошибся. Даже авторское самолюбование («в масштабах школы и даже района я был звездой») и рассуждения о гибели Есенина (убили-таки поэта представители каких-то темных сил) не испортили текст. Садулаев оказался, пожалуй,
Пускай писатель, даже обладающий дипломом филфака, недисциплинирован и субъективен. Ну забыл Дмитрий Горчев («Гистория о литераторах и шалопаях, а также о директоре Пробирной палатки») упомянуть «Князя Серебряного», самое живое и уж точно самое читаемое сочинение Алексея Константиновича Толстого, бывает. Зато эссе Горчева — превосходный художественный текст, а его героя и самый невнимательный школьник больше не спутает ни с автором «Анны Карениной», ни с «красным графом».
Читателя «Литературной матрицы» бросает то в жар, то в холод. За блистательным эссе следует провальное, за легким и ярким, как перо жар-птицы, — скучное, нелепое, отталкивающее.
В старые добрые советские времена литература служила чем-то вроде иллюстрированного приложения к истории СССР. Гоголь и Тургенев обличали крепостничество, Островский — «темное царство» патриархального быта, Некрасов — пореформенную буржуазную Россию. Как ни странно, этот социологический подход к литературе сохранился и в «Литературной матрице»: «Частная жизнь в России дискредитирована. Неприкосновенность частной собственности как форма защиты прав слабых от сильных — бумажна. Народное сознание уверено: закон — что дышло. Если хочешь чего-то добиться, заниматься любым делом, кроме спасения отечества от врагов, нужно изворачиваться, унижаться, давать взятки, продавать душу по частям или целиком». Перед нами не колонка Валерии Новодворской с портала «Грани.ру», а эссе Михаила Шишкина об Иване Александровиче Гончарове («Великий русский триллер»). Эссе, довольно банальное, не лишено некоторого блеска. Стилистического, но никак не интеллектуального. В эссе Натальи Курчатовой нет и этого блеска, зато методология Курчатовой напоминает шишкинскую: берем современную либеральную (Афанасьев + Пионтковский) версию русской истории в качестве универсальной схемы и накладываем ее на творчество писателя, в данном случае — Александра Ивановича Куприна.
Куприн, если верить Курчатовой, писал в основном об армии и проститутках. Армия и публичный дом — это, оказывается, часть «русской матрицы», которую, мол, так хорошо описал Куприн. Сосредоточившись на «Яме», «Поединке» и «Кадетах», Курчатова даже не упоминает «Реку жизни», «Листригонов», «Гамбринус», «Гранатовый браслет», «Олесю». Разве что бросит мимоходом фразу: «нелепый Желтков» или «полесские ведьмы», но кто такой Желтков и при чем тут ведьмы, школьник так и не узнает. Вдоволь поговорив о недостатках российской армии (царской, советской и современной), об огневой и строевой подготовке (полагаю, особенно ценными ее советы сочтут профессиональные военные, если каким-то чудом доберутся до этой книги), Курчатова забывает, что Куприн стал военным из нужды, а при первой же возможности оставил военную службу, к которой не был расположен от природы.
Есть в учебнике и серьезные, основательные сочинения, рассчитанные на читателя подготовленного. Эссе Максима Кантора о Булгакове («Собеседник прокуратора») и, особенно, о Маяковском («Апостол революции»), на мой взгляд, самые интересные и самые оригинальные в книге, но многие ли школьники их поймут, разберутся ли? Аркадий Драгомощенко так подробно рассказывает о режиссуре Питера Брука, что на творчество Антона Павловича Чехова места остается не так уж и много. Драгомощенко цитирует Мережковского, Ж.-Ф. Лиотара, Валери, Камю, Бахтина. А как же Чехов? Где он родился, как жил, когда начал печататься? Здесь есть что рассказать, есть чем привлечь внимание читателя. Но автору все это давно не интересно. Даже поздним рассказам Чехова едва место нашлось, о ранних же и речи нет. Эссе Аллы Горбуновой об Осипе Мандельштаме, боюсь, и филолог прочтет не без труда, спотыкаясь едва ли не на каждой фразе: «Стихи Мандельштама — поле диалога многих столетий, от эллинизма до XX века, с которым ему приходится „вековать” лишь постольку, поскольку „не выковать другого”». Кому приходится вековать? Мандельштаму? Столетию? Полю? Эллинизму? Веку или диалогу?