Новый Мир (№ 2 2011)
Шрифт:
В спорте за нарушение правил дисквалифицируют. Правом на дисквалификацию наделен и редактор, только вот пользуется им редко, а жаль, я бы непременно показал «красную карточку» Сергею Завьялову, автору эссе об Александре Трифоновиче Твардовском, хотя бы за эту фразу: «Мы ничего не вычитаем из „Теркина”, если не будем держать в памяти „Стихи о неизвестном солдате” Осипа Мандельштама и стихи погибших на Первой мировой англичан Уилфреда Оуэна и Айзека Розенберга, австрийца Георга Тракля — одним словом, всего, что связывает поэзию и человека на войне».
Пожалуй, впервые в жизни соглашусь с Виктором Топоровым: «Блин, он что, издевается? Надо мной или над Твардовским?» [6] Вероятно, с точки зрения филолога, и сказку о колобке не понять вне контекста «Одиссеи», «Улисса»
Отдадим должное Левенталю, Крусанову и Друговейко-Должанской, на которую, насколько я понял, и пала тяжелейшая обязанность — отредактировать сорок две статьи, согласовать редактуру с авторами, снабдить статьи необходимыми пояснениями, примечаниями, комментариями. Вадим Левенталь назвал Светлану Друговейко-Должанскую «лучшим редактором Петербурга» [7] . Но именно редактура и вызвала несколько скандалов в литературном мире. Сначала Александр Карасёв, не согласившись с редактором, забрал у издателей рукопись. Дальше — больше. Эссе Андрея Левкина «Хоть подпишу Шеншин, а все же выйдет Фет» отредактировали так, что автор не узнал собственный текст: «…повсюду рассыпаны восклицательные знаки (я ими не пользуюсь), добавлены эпитеты типа муси-пуси. <…> в середину вставили неизвестные мне четыре страницы о том, как Фета пародировали. Реально, четыре страницы от неизвестного сочинителя под моим именем. <…> А потом вообще так: „Вас наверняка повеселит такой, например, текст, написанный, судя по всему, преподавателем и обнаруженный мною в Интернете” (далее текст). Кем, блин, мною, а?!» [8]
Мне, кстати, редакторская вставка о пародиях на Фета очень понравилась, но можно ли дописывать за автора целые страницы и печатать эссе, не согласовав «правку»?
Вместе с тем учебник пестрит фактическими ошибками. Сулла был диктатором, а не римским императором, как почему-то считает Александр Етоев, автор очень неплохого эссе о Михаиле Зощенко. Кстати, у Зощенко в «Голубой книге» Сулла назван диктатором. Сергей Завьялов почему-то решил, что во время финской войны «СССР выступил <…> в союзе с гитлеровской Германией против парламентского государства». Андрей Рубанов утверждает, будто Солженицын «сидел три года» (на самом деле — восемь лет) и бежал в Америку (на самом деле был выслан в Западную Германию). Вместо того чтобы переписывать статьи за Карасёва, Левкина и Драгомощенко, исправляли бы ошибки, что ли.
Даже лучшие авторы альтернативного учебника время от времени забывали, для какого читателя они пишут. Их намеки, ассоциации, аллюзии не всегда понятны. Вот Майя Кучерская пишет о Николае Некрасове: «Не зря Маяковский, любивший „смотреть, как умирают дети”, звал его в свою компанию». Не только старшеклассники, но, боюсь, и многие студенты, не читавшие стихотворения, которое цитирует Кучерская, и впрямь подумают, что Маяковский любовался умирающими малышами. «Но мы, знающие, какая участь была уготована народу в советских фаланстерах...» — пишет Александр Мелихов. Да кто же знает-то? Дети родились и выросли, когда от «советских фаланстеров» остались только воспоминания. По моим наблюдениям, современный выпускник школы имеет самое отдаленное представление о революции 1905 года, так что же он знает про «столыпинские галстуки», которые поминает Роман Сенчин?
Редакторы, надо отдать им должное, снабдили учебник грамотными и внятными подстрочными комментариями, но за всем так и не уследили. Непонятно, например, почему к слову «соцреализм» сноска есть, а к «неомарксизму» — нет. Редакторы поясняют, что такое Александрийская библиотека, но забывают рассказать о стоицизме.
Эссе Людмилы Петрушевской «О Пушкине» блогеры уже признали провалом. Но слова «провал» и, тем более, «неудача» все-таки не могут передать впечатления от этой странной вещи. Петрушевская предложила школьнику целое собрание пикантных анекдотов о Пушкине и Наталье Николаевне пополам с рассказами о проклятом царизме и диссиденте Пушкине. «Историософский» уровень этого сочинения сопоставим с ответом одного из эпизодических героев фильма «Доживем до понедельника». Даже лексика у них схожая.
Ученик, которому предсказали карьеру нового Юрия Никулина, говорит: «Потом царь опять показал свою гнусную сущность и стал править по-старому».
Людмила Петрушевская:
«Пушкин» Петрушевской дискредитирует как автора, так и редакторов, и саму «Литературную матрицу».
«Э-э, разговор про Солжа, Моржа…» — после такого начала с Александром Тереховым, автором эссе о Солженицыне, надо было расторгнуть контракт. Глумливый и развязный тон задан сразу. Иначе, как «Солжем», Терехов Александра Исаевича и не называет. Не нужно быть лауреатом «Большой книги», чтобы понять, какой эффект дает сочетание букв «л», «о», «ж».
Это далеко не первый на страницах учебника выпад против Солженицына. Андрей Рубанов, автор в общем-то хорошего эссе о Варламе Шаламове, несколько раз недобрым словом помянул Солженицына, а заодно и Льва Толстого, завершив эссе и вовсе хамским пассажем: «…в 2000 году надгробный памятник писателю был осквернен, бронзовый монумент похитили. Кто это сделал? Разумеется, внуки и правнуки добычливых Платонов Каратаевых и Иван-Денисычей».
Но для Рубанова Солженицын — герой эпизодический, а для Терехова — главный. Терехов по мере сил оригинальничает, сравнивает Солженицына с Криштианом Роналду, Бритни Спирс, с будильником (это хотя бы понятно), с бампером и даже с микроволновкой. Щедрый на неточные сравнения и нелепые метафоры, Терехов уподобил книги Солженицына пустыне: «…труднопреодолимое, жаркое место, где бедуины жарят лепешки на козьем дерьме: ничего живого, только песок; лучшее место, чтобы сдохнуть со скуки».
Старшеклассник не узнает из сочинения Терехова ни биографии Солженицына, ни сведений о творчестве. Терехов не разбирает ни одной книги Солженицына, его занимает другое: «Первой жене он запретил красить губы и рожать детей». Злорадно поминает костюмчик, купленный на гонорар от «Ивана Денисовича». Во-первых, Наталья Решетовская не могла иметь детей из-за тяжелой болезни, и Терехов, коль скоро изучил биографию Солженицына, это знает. Во-вторых, какое дело Терехову до костюмов Решетовской, как ему не стыдно копаться в чужой постели и чужом кошельке? Да и зачем в учебнике писать о подобном. В своей критике Солженицына Терехов недобросовестен: «…„бронированный лагерник” <…> ночью перед высылкой в Лефортовской тюрьме жестоко страдал из-за низкого изголовья кровати и пересоленной каши». Вот такой получился у Терехова капризный, изнеженный Солженицын. Но автор забывает добавить, что Солженицын перенес рак желудка и бессолевая диета была ему жизненно необходима.
Солженицыну эссе Терехова, понятно, не повредит. Редкий школьник осилит пару-тройку страниц. Терехов писал явно не для подростков. Его читатель — интеллигент, знающий близко к тексту «Бодался теленок с дубом», «Угодило зернышко промеж двух жерновов» и даже биографическую книгу Людмилы Сараскиной. Остальные просто не поймут что к чему, ведь текст построен на отсылках к эпизодам автобиографических книг Солженицына. Редакторы попытались спасти положение, составив подробнейший комментарий — 53 ссылки на 14 страницах. Труд большой, но совершенно бессмысленный: подобно Сизифу, редактор вкатывает на вершину камень очередного комментария, но Терехов следующим абзацем сбрасывает его обратно.
Солженицына многие не любят, Терехов не первый и не последний. Николай Яковлев, автор книги «ЦРУ против СССР», сочинял гадости о Солженицыне гораздо изобретательнее. Вопрос не к автору, а к редакторам. Почему написать о Солженицыне предложили именно Терехову? Зачем напечатали этот скучный и злобный пасквиль? Если бы редакторы хотели отвадить читателя от русской литературы, тогда понятно, но они вроде бы преследовали иные цели.
Как будто злой дух подшутил над редакторами «Литературной матрицы». Даже стойкая неприязнь к Солженицыну не может объяснить этот иррациональный и, несомненно, самоубийственный поступок. Терехов ведь расправляется не только с автором «Архипелага», но и со всей классической русской литературой, «руслитом», как он выражается: «…великая русская литература кончилась, в смысле умерла, сдохла (к любимому покойником Далю), подошла к концу, прекратилась, довершилась, пропала». Вот так. Одним выстрелом уничтожил труд всех, кто работал над этой книгой. Напрасно Татьяна Москвина рассказывала о «нашем Боженьке», напрасно Садулаев рекомендовал охмурять девушек стихами Есенина, напрасно написала свое последнее эссе Елена Шварц. Все они, получается, не просветители, а, в лучшем случае, любители древностей. Жалко авторов. Жалко и редакторов, ведь они потратили столько времени и сил перед тем, как совершить это творческое самоубийство.