Новый Мир (№ 2 2011)

Журнал Новый Мир

[5] Могу привести еще стихи Саши из этой же книги «1974», посвященные Цветкову: «Такая нам светит карьера, / Что встанут пред нами с тобой / По струнке майор у барьера / И маршал у кнопки стальной». Гандлевский в это время себя теперешнего описывал: «Под старость с баулом туристским <…> / С лицом безупречно австрийским, / С турецкой, быть может, женой». Не сбылось, потому что писал несерьезно, а Сопровский писал серьезно, не важно, что тогда это было воспринято как шутка. Ведь пророческий дар и дается излишне серьезным людям. Время, которое Саша так остро чувствовал, заставляло его быть серьезным, хотя от природы он был большой шутник. Видеть будущее, изменять его стихами, словом — пророческий дар, Сопровский считал главным талантом поэта. У него и

был такой редкий дар. Сейчас этот дар не нужен. Пророчество необходимо в темные времена, когда преодолеть темноту можно, либо глядя за нее и сквозь нее, либо глядя внутрь себя. «Московское время» и глядело сквозь темноту (Сопровский) и внутрь себя (Гандлевский, Ванханен, Кенжеев, Полетаева — про Цветкова надо подумать). Нынешнее время — между днем и ночью, и поэзия там же, она видит тьму и свет (так ей кажется), и пророк ей не нужен. Понадобится — тогда и появится.

[6] У меня есть черновик Сашиной статьи, в начале которой он пишет, что эпиграфом к творчеству Пригова могут служить слова Лермонтова «Люблю отчизну я, но странною любовью!». До перестройки единое пространство действительно было. Свое знаменитое стихотворение «Куликово поле», про то, как «Вот всех я по местам расставил / Вот этих справа я поставил / Вот этих слева я поставил / Всех прочих на потом оставил» Пригов написал после того, как услышал мою балладу про Дмитрия Донского («Над Москвой заря восходит, собираются полки...»). Мы тогда довольно часто виделись. Потом пути Сопровского и Пригова разошлись настолько, что Саша даже написал открытое письмо Пригову, после которого Дм. Ал. получил нервное расстройство, стал расклеивать странные объявления на столбах и был забран в участок, откуда его выручала сама Ахмадулина.

[7] Саша не раз говорил мне, что его злит, когда его представляют каким-то юмористом, прося читать «Оду». Но мне кажется, что это и не влияние концептуализма. Прямое влияние можно найти у Сережи Гандлевского — про поезд, стрелочника и пионера («Отечество, предание, геройство»). Просто со временем он научился главными своими свойствами (серьезность, увлеченность и веселый нрав) управлять.

[8] Конечно рад — не надо никуда ходить и унижаться. Но больше была рада я, потому что, в отличие от Саши, не владею ни одним языком даже со словарем, кроме родного, и не представляю себя вне его. Теперь я жалею, что не настояла и обрекла его на нищенское до- и послеперестроечное существование. Он бы все равно вернулся. Но как Кенжеев и Цветков — с книжками, состоявшийся и увидевший мир. Ничего этого у него не было, а зарубежная известность — она была, но не очень-то согревала: нужный ему читатель был здесь.

[9] У меня сохранилось несколько Сашиных записок о «Московском времени» и предисловия к пяти выпускам антологии, которые трудно назвать иначе, как манифестами, этот ход — про отсутствие манифестов — Сопровский придумал, чтобы примирить антиподов Казинцева с Цветковым и Кенжеева с Лукичевым. Все, что Саша писал о «Московском времени», — это была личная точка зрения Сопровского, часто вызывавшая у «отцов-основателей» открытое или молчаливое раздражение. Тем удивительнее, что все мы теперь, в той или иной мере, укладываемся в рамки этих Сашиных манифестов.

[10] Кажется, в первую годовщину смерти Саши на вечере памяти в Музее Маяков­ского, где выступали Гандлевский, Веденяпин, Померанц, Санчук, вдруг Сева Некрасов попросил слова и заговорил что-то сбивчиво-непонятное. Возможно, у меня сохранилась запись, сейчас было бы интересно послушать, что Некрасов говорил о Сопровском и почему ему захотелось говорить о Сопровском.

[11] Сразу вспомнила: «Но никогда Господней воли / Размаха не измерить нам»или «Доколе же брату прощать моему / Скажи, до седьмого ли раза?».

[12] Пейзаж этого стихотворения всегда казался мне увиденным сверху, как картинка из космоса. Подобная картинка есть в фильме

Тарковского «Солярис». Потом картинка исчезает, и речь заходит о тщетной попытке изобразить жизнь и дальше о том, что нам не расскажут самого интересного. «Чтоб жизнь осталась незамутнена». Таким образом мы возвращаемся к началу, к картинке из космоса. Можно, правда, увидеть во второй половине стихотворения: «Там жили, значит, люди. Я бы мог / (Но веришь, лучше все-таки не надо) / Приноровить и опыт мой, и слог / К изображенью этого уклада. / Когда б я был тем зудом обуян, / Когда б во мне бесилась кровь дурная, / Я принялся бы сочинять роман…» — и шутливое отношение к творческим мукам начинающего романиста. Бахыт Кенжеев в своем первом романе «Младший брат» вывел под именем брата героя — Сопровского.

[13] Я вспомнила, как тезисы из письма Цветкову стали статьей. Тогда Слава Лён распространил анкету на двух страницах: «Что вы думаете о „бронзовом веке” в литературе?» Он тогда издавал в Австрии альманах «Бронзовый век», где все мы напечатались. Все отписались (можно уточнить, но среди опрошенных были и концептуалисты, во всяком случае Пригов), и только Саша принес ответ на двадцати страницах, чем поверг видавшего виды Лёна в изумление. В черновике статьи «Конец прекрасной эпохи» есть подзаголовок: «Ответ на анкету „Бронзового века”».

[14] Сопровский Александр. Дневник. Предисловие, публикация и комментарии Татьяны Полетаевой. — «Новый мир», 2010, № 12, стр. 148.

Идеальная камера хранения

ИДЕАЛЬНАЯ КАМЕРА ХРАНЕНИЯ

 

А н а т о л и й Г а в р и л о в. Берлинская флейта. Рассказы. Повести. М., «КоЛибри», 2010, 320 стр. («Уроки русского»).

 

Творчество Анатолия Гаврилова пользуется в литературных кругах давней и вполне заслуженной известностью. Этого писателя нельзя счесть принадлежащим к современному литературному мейнстриму, однако среди знатоков его репутация вполне установилась, так что называть Гаврилова «писателем для писателей» было бы не слишком справедливо. Точно так же, наверное, не стоит причислять Гаврилова к «маргинальным» авторам, ориентируясь исключительно на его положение на карте современной литературы, место проживания или же профессию. Все это преходяще. Если же рассматривать творчество Анатолия Гаврилова с точки зрения истории русской литературы, то окажется, что писатель на данный момент занимает здесь самую что ни на есть центральную позицию. К сожалению, у нас толком не исследован достаточно большой пласт советской неподцензурной прозы, и потому в наших глазах именно Гаврилов, несмотря на то что написано им не так уж много, является наиболее очевидным хранителем и продолжателем наметившихся в двадцатые годы стилистических тенденций.

В книгу включены две повести и значительное количество рассказов — насколько понимаю, чуть ли не полное собрание сочинений писателя. Уже сама эта краткость отсылает нас на сто лет назад, во времена интенсивных формальных поисков и интересных, до сих пор актуальных находок. Именно тогда проявилась художественная ограниченность традиционного эпического повествования и проза стала приобретать лирические черты, то есть — сближаться с поэзией. И как раз об этом очень важном качестве Гаврилова — нахождении как бы на границе между прозой и поэзией — обязательно упоминают пишущие о нем критики [1] . Впрочем, в своих произведениях Гаврилов использует возможности не только лирики, но и драмы. Его рассказы либо прямо построены на диалоге (например, «Армия»), либо включают в себя обширные диалогические фрагменты. Писатель фактически работает сразу со всеми тремя родами литературы — эпосом, драмой и лирикой, и это размывание родовых границ также крайне характерно для стилистических поисков эпохи модернизма.