Новый Мир (№ 3 2006)

Журнал Новый Мир

Отвлекусь на лирическое воспоминание. Некогда, почти в другой жизни, женщина, которую я больше этой самой жизни любил, дала мне, совсем еще мальчишке, бесценный совет: “Когда все призы уже разобраны, нужно выбирать первый…” Именно это и делает сейчас в поэзии Кенжеев: он наследует и приумножает русскую поэтическую традицию, нимало не смущаясь рассуждениями о “возможности” либо “невозможности” ее существования в нынешнем виде. То есть выполняет прямое и непосредственное “цеховое” назначение поэта: пишет стихи. При этом, полагая, что прочие досужие умствования от лукавого, пытается делать это максимально хорошо.

Кенжеев не вмещается в рамки, не поддается классификации. Совсем недавний пример: в статье Михаила Айзенберга, посвященной поэтам “Московского времени” (“Знамя”, 2005, № 9), Бахыт упоминается едва ли не через запятую, в то

время как его (бесспорно замечательным) товарищам посвящены пристальные и тонкие разборы. В чем же дело? Секрет полишинеля, что современная литература давным-давно распалась на некоторое количество конкурирующих тусовок. Тусовок, как правило, довольно агрессивных: сбившись в стаю, выживать в неблагоприятные для поэзии времена несравнимо легче. Одиночки, подобные Кенжееву, редки — и, к сожалению, воспринимаются как представители старомодного, вымирающего вида. Беда в том, что у современных поэтов — в отличие от музыкантов и художников — практически начисто вытравлено цеховое сознание, столь плодотворное для поэзии начала прошлого века. Оно подменено либо совковыми представлениями о некоем “литературном процессе”, либо антисовковыми, тусовочными — о “литературном этикете”. Согласно этим представлениям, стихотворец, который занят только — и исключительно — своим делом, то есть написанием стихов, по возможности качественных, воспринимается как мальчик, простодушно крикнувший, что король-то голый.

Поэтика Кенжеева (употребим формулу Мандельштама) у нас на глазах нарывает ходы в будущее. Не уверен, что сам автор отдает себе в этом отчет, — но тем драгоценнее сделанное им. Слову положено некоторое время отстояться в сознании современников, прежде чем оно пойдет “путем зерна”:

Так растет осознавший свою немоту —

он родился с серебряной ложкой во рту,

он родился в сорочке, он музыку вброд

перейдет и поэтому вряд ли умрет —

перебродит, подобно ночному вину,

погребенному в почве льняному зерну,

и, взглянув в небеса светлым, жестким ростком,

замычит, как теленок перед мясником.

Не знаю, согласится ли с этим сам автор, но я считаю, что Бахыт Кенжеев написал свою лучшую — на настоящий момент — книгу. То есть (повторюсь) сумел в очередной раз “взять нотой выше” в этой сильной и довольно-таки страшной книге.

Виктор Куллэ.

Синекдоха как метод

О. А. Лекманов. Русская литература ХХ века. Журнальные и газетные “ключи”. Этюды. М., УПЛ факультета журналистики МГУ, 2005, 74 стр.

Книга об акмеизме”, биография Мандельштама (вышедшая сначала в издательстве “Звезды”, а потом в “ЖЗЛ”), комментарий к катаевскому “Алмазному венцу” (написанный в соавторстве с М. Котовой) — все эти лекмановские работы хорошо известны, освещены в прессе. А мне хотелось бы сейчас рассказать о книжке-малютке, вышедшей скромнейшим тиражом под грифом факультета журналистики МГУ и кафедры литературно-художественной критики. “Этюды” наглядно высвечивают силуэт Лекманова как литератора.

Дата рождения — 1967. Именно в этом году появился на свет ряд литераторов, которые представляются мне знаковыми культурными фигурами. Романист и новеллист, виртуоз пластично-изобразительной фразы Антон Уткин. Динамичный универсал Дмитрий Быков, чья лирика перетекает и в прозу, и в критику с публицистикой. Драматург, точнее — человек-театр Евгений Гришковец. И — Олег Лекманов, явно нацеленный на то, чтобы вновь сделать филологию литературным фактом.

Лекманов пишет коротко. Показателен контраст между его худеньким жэзээловским “Мандельштамом” и пузатым быковским “Пастернаком” из той же серии. Притом лекмановский лаконизм (“лекманизм”) функционален, содержателен. Тынянов считал эстетически “реакционным” сам тип обширной “добролюбовской статьи”. И как журналист-практик он опубликовал в “Жизни искусства” под псевдонимом “Ю. Ван-Везен” несколько экспериментальных этюдов, миниатюрных по объему и масштабных по проблематике (“Сокращение штатов”, остро ставящее проблему романного героя, занимает одну шестую

авторского листа). У краткой стремительной статьи-новеллы есть одно неоспоримое преимущество: начав читать, мы непременно дойдем до конца.

Таковы и десять лекмановских этюдов о литературе и литературной прессе. Парадоксальное сочетание: ясность мысли — и вместе с тем сознательная недоговоренность. Автор не вываливает перед читателем весь собранный материал, не высказывает все имеющиеся соображения. Вместо целого он показывает часть — это уже образно-композиционный прием. Синекдоха, говоря терминологически.

Вот литературовед занялся поэзией журнала “Нива” 1890 — 1917 годов с точки зрения ее эстетической ориентации. Другой бы на его месте завалил нас списками имен и “ворохом скверных цитат”. Тема-то прямо диссертационная. Но поскольку Лекманов уже успешно соискал обе ученые степени, он справляется с названным предметом на семнадцати страницах (и это самый пространный из “этюдов” сборника). Выводы определенны: для “Нивы” самой приемлемой из модернистских школ оказался акмеизм, а в целом массовая поэзия тех лет была довольно далека от творческих новаций.

Тут поневоле задумываешься о том, что всякая эпоха складывается из двух неравных частей: сравнительно тонкий слой — поэзия эстетически маркированная, “продвинутая”, а слой более обширный — массовое стихотворчество, движимое отработанным паром канона. И не все то серебро, что хронологически приписано к серебряному веку.

Такие же широкие обобщения незамедлительно приходят в голову по прочтении многих “частных” лекмановских сюжетов. О связи пародийной поэзии с рекламой — заметка “Шустовский спотыкач, мюнхенское пиво и Д. С. Мережковский”. Мысли о феноменологии поэтического эпигонства возникают по прочтении статьи “Об одном „маленьком” околоакмеистическом манифесте и вокруг” (о “трухлявой” Марии Моравской, как обозвал ее цитируемый в завершающем пуанте Венедикт Ерофеев). О психологии плагиата — в связи с историей о том, как Всеволод Багрицкий приписал себе авторство мандельштамовского стихотворения “Мой щегол, я голову закину…”. Даже такая, казалось бы, описательная работа, как “Русские модернисты — „соавторы” заголовков московских газет (1985 — 1995)”, и то разогревает эстетическую рефлексию. Почему на первом месте оказался Маяковский, на втором — Пастернак, на третьем — Блок, на четвертом — Ахматова? Помимо конъюнктурно-политического фактора здесь, по-моему, сказалось то, что именно футуристическая и постфутуристическая стилистика обладают наибольшей броскостью и прицельностью, необходимой для заголовков. Но могут быть, конечно, и другие ответы на этот вопрос…

В ситуации, когда филология захлебывается в экстенсивно-эмпирическом потоке мелких фактов и скромных наблюдений, лекмановская синекдоха становится научно эффективным и литературно эффектным средством отбора исторически значимых частностей. Но у всякого метода есть и свои неизбежные издержки. Краткость, безусловно, сестра таланта (в том числе — филологического), но, как пошутил однажды Валерий Попов, не его мать. Иногда лаконизм оказывается чрезмерным. Порой остроумные и новеллистически острые “этюды” вызывают несогласие по содержательной сути. Миниатюра “„Абсолютная сила” и формалисты в 1937 году (по материалам „Литературной газеты”)”, как мне кажется, отдает дань устойчивым филологическим мифам о “благополучном” Тынянове, “нехорошем” Шкловском и безупречно-несгибаемой Л. Я. Гинзбург. Последняя заслуживает всяческих похвал, но собственно “формалисткой” не была и под колесо антиформалистической кампании попала, так сказать, “за компанию” со старшими коллегами и учителями. Тут “газетного ключа” маловато, нужен весь контекст переписки Тынянова — Шкловского — Эйхенбаума (которую, кстати, давно пора издать единым комментированным томом). “Можно сказать, что в 1937 году Тынянов оказался назначенным представительствовать за Пушкина в советской литературе”, — читаем у Лекманова. Сказать-то можно, но тяжело больной и обреченный Тынянов этого “назначения” почему-то не заметил. А после смерти его книги не выходили вплоть до “оттепельного” 1956 года.

Другой случай — саркастическое эссе “„Что же пишут в газетах?” (Смерть Иосифа Бродского в зеркале московской прессы)”. Невозможно не рассмеяться от финального пассажа: “…Основные пункты типовой статьи памяти Иосифа Бродского в московской газете: Бродский гениальный поэт — он ученик Ахматовой — он был выслан — он получил Нобелевскую премию — Бродский как Пушкин — он солнце русской поэзии — а я его знал (несколько раз видел по телевизору, видел его фотографию) — и лучше понимаю его, чем все остальные обыватели”.