Новый Мир (№ 3 2006)

Журнал Новый Мир

“…Ему было мало описывать жизнь, он хотел переделать ее. Человек, никогда не щадивший себя, он и нынче не дал себе ни малейшей поблажки”, — писал об этой истории в своей последней большой книге “О Чехове” Корней Чуковский9. Издание, предпринятое “Рубежом”, повторюсь, ценно и тем, что оно вслед за чеховским поступком приглашает нас приглядеться к этимологии определения “добросовестный”.

Вот, скажем, одна из карточек под номером 133210 (даю без комментариев, как образец, сохраняя шрифтовые выделения): “2. 315. 3. Сс[ыльно]каторжный. 4.  Климентий Васильевич Крючков. Жилец. 5. 30. 6. Правосл[авного]. 7. Тамбовск[ой]. 8.  1884. 10. Неграмотен. 11. Женат

на родине. Одинок. 12. Да. (РГБ № 1022)”.

 

Между двумя юбилеями (1998 — 2003). Писатели, критики, литературоведы о творчестве А. И. Солженицына. Альманах. М., “Русский путь”, 2005, 554 стр.

Так получается, что причины, породившие появление этого многослойного, полифонического альманаха (юбилейные дни рождения писателя), обернулись ценным, во многом неожиданным подарком читателям. В особенности тем из них, которые желали бы прочесть об Александре Солженицыне не научно-биографический труд, но многожанровое, а стало быть, свободное от сверхзаданных рамок произведение.

И, несмотря на обилие голосов, тем и оценок (многие из которых, невзирая на праздничный повод, далеки от апологетики), произведение, на мой вкус, получилось весьма и весьма цельное. Наверное, составившие альманах Никита Струве и Виктор Москвин подспудно этой цельности ожидали: есть стержень — писатель и его книги; это не тот случай, когда в “юбилейный сборник” помещаются работы, не связанные напрямую с героем, что, как мы знаем, распространено.

Впрочем, творчество Солженицына, неотрывная от него жизненная судьба писателя, его личность перевешивают любые поводы, вызывая желание говорить именно об этом и ни о чем больше11. Мы знаем, что любой разговор о Солженицыне неизбежно тянет за собой размышления на безусловные темы — история и судьба России, тяготы и радости ее людей, писательское ремесло вчера и сегодня, мера личной ответственности, предназначение, наконец, масштаб души человека, известного всему миру.

Что же до подарка от самого писателя, то сюда специально помещен публикующийся впервые обширный отрывок из “Дневника Р-17”, то есть — дневник романа “Красное Колесо” (1976).

“ 21 апреля Ощутимая роль интуиции. Много раз замечал, как нахожу инстинктивно пути и решения — ещё прежде, чем ознакамливался с обильным материалом, а материал потом подтверждает чаще всего, даёт углубление, объём, но идёт дорога — по угаданному пунктиру (так — и Воротынцев с его общественными взглядами). Сам себя только теперь понимаю как выразителя крестьянского мироощущения за два века, — но не народнического и не казенно-монархического (отчего и недовольны мною образованные левые и образованные правые)”. Ноябрьская запись — поразительно: А. С. вспоминает в ней, когда и как пришел к нему замысел романа. “…В тот день мне ещё не было 18 лет, — откуда берётся эта уверенность молодости? А без неё бы мы ничего не сделали”.

Мне бы очень хотелось заразить этой, кстати сказать, замечательно оформленной

и хорошо смакетированной книгой (художник — многоопытный Сергей Стулов) тех, кто еще не держал ее перед глазами; заразить —

и огненными путевыми летними записями 1994 года самого Солженицына (Сибирь: Иркутск, Байкал, Озерлаг, Усть-Илимск и Братский острог! — многое так и перекликается с “островсахалинскими” переживаниями Чехова);

и, как всегда, точностью и взвешенностью в статьях Юрия Кублановского;

очаровательной ассоциативностью и сюжетными поворотами у Валентина Берестова, “нечаянно обрадовавшегося” новым “Крохоткам”;

сурово-любовной “несобственно-прямой речью” Владимира Крупина;

рассудительностью Александра Архангельского и Андрея Немзера;

горячей публицистичностью и парадоксализмами Георгия Владимова (“Список Солженицына”);

страстной убедительностью Сергея Аверинцева и о. Георгия Чистякова;

примиряющими надеждами Григория Померанца;

автопортретностью Юрия Карякина (когда-то В. Берестов сказал мне, что всякий, пишущий о Пушкине, пишет на самом-то деле о себе. Об этом феномене “автопортретности” я думал и читая альманах);

мемуарными “штрих-кодами” Елены Чуковской12;

“гоголевскими перекличками” Игоря Золотусского;

сегодняшними впечатлениями от Солженицына-текстолога — у Миры Петровой;

доказательной убедительностью в раскрытии важнейшей темы — “правды и вымысла” — у Евгении Ивановой.

(Тема Е. Ивановой именуется как “Предание и факт в судьбе „Архипелага ГУЛАГа”” и неожиданно вызывает в памяти прошлогоднее интервью одного известнейшего ученого, знавшего А. С. еще до изгнания. Ученый прямо-таки требует, чтобы писатель выразил ему и прочим — как информаторам, так и свидетелям — личную признательность и обнародовал имена “ написавших (курсив мой. — П. К. ) большую часть его главной книги”. Что это — сознательная диффамация или аберрация памяти? Две сотни человек сели и написали “опыт художественного исследования”? На кого это рассчитано — на тех, кто и не брал “Архипелага” в руки? Или на то, что все свидетели солженицынской работы сорокалетней давности — поумирали? Филолог с мировым именем упоминает для примера, что именно он написал вставки в “Архипелаг” — об о. Павле Флоренском… Никак не подвергая сомнению факт его консультаций Солженицыну, должен заметить, что исследование Ивановой комичным образом работает “на понижение” тогдашней компетентности консультанта, идущего от легенды в переданной им информации не меньше, чем от достоверности. Впрочем, по справедливым выкладкам Е. Ивановой, правда этих легенд убедительнее открывшейся не так давно строгой фактологии. Все это — к слову…)

Своеобразным ключом ко всей книге стали для меня размышления швейцарского исследователя солженицынской работы — профессора Жоржа Нива (“Живой классик”). Он говорит о диалогичной структуре и призывах в солженицынских произведениях (“Просит всех современников об ответе. А ответ не следует. Ибо эпоха не внимает, стремительно бежит без оглядки”). То есть — о том, чего многие неряшливые оппоненты писателя, не прочитавшие толком его книг и не чувствующие его любви и боли (очевидно, так и не вырастили их в себе самих), и допустить не могут к существованию! По правде сказать, их даже немного жаль: так и не узнают, боюсь, никогда, как бессмысленно они сами же себя и обокрали.