Новый Мир (№ 3 2009)
Шрифт:
— Делал что? — переспросил старик спокойно. — А ты знаешь, сколько тут работы в саду?
Скривив гримасу, с которой она всегда выслушивала упреки, дочь развернулась, едва не упав, присела на крылечко. Стала, как было сказано, лущить фасоль. Не вытерпела, однако, и десяти минут.
— Дед! — окликнула неторопливо работавшего на огороде старика.— Ты когда домой-то собираешься?
— Как домой? — поднимая голову, опешил тот. — Да до вечера-то еще...
Пристыженная дочь замолкла. Однако через несколько минут заговорила снова:
—
— Завтра утром, — отозвался старик. — Сегодня, пока придем, темно уже будет...
— Ничего не темно! — подскакивая, крикнула дочь. — Пошли, говорю: домой собирайся! Дел полно, а ты тут торчишь...
Она, не глядя, стала кидать в ведро уже собранные стариком, некрасивые в августе, скрюченные и раньше времени желтеющие огурцы. Сунулась в угол, где у старика лежала сумка с семенами.
— Что в авоське у тебя?
— Да так, — отводя глаза, отвечал старик. — Удобрение...
— Что-о? — насмешливо протянула дочь. — Удобрение?
Сунула руку в сумку.
— Это что? — с вызовом показывая кленовые крылатки, спросила дочь.— Вообще сдурел? На старости лет в самолетики играться начал?
— Не твое дело! — гневно крикнул старик, вырывая сумку. — Лучше в самолетики играть, чем, напившись как свинья, приставать к малолеткам...
— Что? — как-то вдруг осела дочь. — Я — пристаю?..
Она не договорила, опустилась на крыльцо. Раздосадованный вспыхнувшей ссорой, старик почувствовал, что не сможет больше работать.
— Собирайся давай! — Он тряхнул дочь за плечо. — Пьешь ты, а краснеть мне перед соседями! Заметила — самолетики...
— Я пью, — пробормотала дочь. — Но это мое дело! Меня хоть кто-нибудь пьяной видел?
Старик не поверил было своим ушам, но вспомнил, что бывает у пьющих людей с памятью.
— Ты скажи! — воскликнул он запальчиво. — Сколько мы здесь ночевали, ты хоть раз помнишь, как до постели добралась?
Дочь потупилась, болезненно улыбаясь, некоторое время молчала.
— Ну, если и не помню... — наконец сказала она. — Ничего ж страшного не происходит!
— Пока тепло, конечно, страшного ничего! — насмешливо согласился старик. — Можно и под забором поспать. Тем более что вечером отец пойдет, отыщет, отведет. Но это пока тепло и сухо! А за совращение малолетних, имей в виду, статья полагается.
Кашлянув несколько раз, дочь продолжала глядеть в землю и улыбаться.
— Слушай, ты зря мне это сказал, — произнесла наконец она. — Как я теперь соседям в глаза буду смотреть?
— А я как им смотрю все лето? — возразил старик. — Работаю в саду— то дети, то взрослые подойдут: идите, лежит уже ваша...
Дочь потеребила край поношенной коричневой кофточки.
— Это ж я кого теперь увижу, со стыда сгорю, — так же глухо, словно в себя, повторила она. — Обрадовал ты меня сегодня, дед!
И,
Старик с тяжелым сердцем посмотрел ей вслед, однако остался на даче доделывать дела. Уже вечерело, когда он, вынеся в проулок лопату и сумку, закрыл домик. На плато раскачивались торчащие стебли травы, теплый, но очень сухой, терпкий степной ветерок касался щек. Сажая лес, старик понемногу успокаивался и стал не то чтобы забывать о неприятной, постыдной ссоре с дочерью, но как бы покоряться и прощать себе собственную несдержанность. И вскоре просияла в душе его радость. Старик словно и не проработал день целый на огороде. Увлекшись, он пожалел, что сгустились сумерки и в сумке кончаются семена.
Он спускался по наискосок пересекающей склон тропинке уже при свете звезд. Небо над городом синело как очень густой раствор купороса. Старик, однако, разглядел рассыпанную на склоне возле самой тропинки малину, неподалеку проломленное белое пластиковое ведро — подумал еще, что совсем как то, что понесла домой Наташка. Дома он застал дочь лежащей в постели, на голове мокрое полотенце, лицо и руки намазаны зеленкой, в зеленых же бриллиантовых пятнах простыня и одеяло.
— Что ж ты легла?.. — подступил было к кровати старик. — Не отстирается же...
— Да пошел ты, старый козел! — сколько было голоса, крикнула дочь. Старик увидел, что она уже сильно пьяна. — Я из-за тебя чуть не убилась там, на горе, из-за твоих самолетиков...
С того дня дочь больше не появлялась на даче. Старик теперь в одиночку ухаживал за садом, носил домой урожай. Дочь ни варенья варить не умела, ни огурцы-помидоры консервировать, ни продавать на базаре. После падения с горы она вообще отказывалась что-либо делать по дому. Исчезла наутро, несмотря на криво замотанную бинтом голову, вернулась домой глубоко за полночь. Старику, беспокоившемуся весь вечер и только-только уснувшему, пришлось затаскивать в квартиру, освобождать от заблеванной одежды и умывать почти бесчувственное, однако грязно ругающееся тело, укладывать дочь отсыпаться.
На другой день с утра хмурое небо моросило дождиком. Старик, ступая по желтой кромке сухой травы, еще сумел подняться пешком на гору, однако спускаться с двумя полными ведрами уже не решился, побрел раскисшим к вечеру дачным проулком к остановке автобуса. В самом конце августа лето в их краях как будто кончилось, и наступившие после дождей теплые, по-осеннему неяркие солнечные дни тем настойчивей напомнили, что зима близко.
После дождей работы в саду оказалось так много, что старик решил пока не сажать больше леса. Созревали и осыпались каждый день яблоки, что, сложенные в погребе, могли храниться целую зиму, пора было выдирать помидорные, огуречные и фасолевые плети, несмотря на проклюнувшиеся на них цветки, что вряд ли уже опылятся, превратятся в помидоры, огурцы и фасолевые стручки, и срочно, пока земля не пересохла, освобождающиеся участки перекапывать. На горе даже привезенный когда-то из леса чернозем был сильно глинистым, при сухой погоде каменел. Старик за тридцать пять лет сломал не одну лопату, вынужденный в начале августа — самая жара и сушь — выкапывать созревшую уже, бессмысленно сидящую в земле картошку. Поэтому моросившие в начале осени даже совсем слабые дожди всегда оказывались большим благом. На памяти старика были годы, когда осадков не выпадало с августа до самого декабря, голую сухую землю сковывал мороз, саду приходилось зимовать неперекопанным.