Новый Мир (№ 3 2009)
Шрифт:
Отправляясь работать на дачу, старик теперь под пиджак поддевал свитер — снимал его в саду и оставлял в садовом домике. Устав работать лопатой, подставлял высокую, опасно шатающуюся стремянку, лез снимать яблоки — ссыпал их пока в домике на кровать, собираясь по мере сил перетаскивать в город. Граблями сгребал в кучу огородный мусор, понемногу выносил его за территорию поселка, сваливал рядом с дорогой, где высилась общая, много лет накапливающаяся мусорная куча. Жечь мусор, как это делали соседи, старик не хотел, потому что терпеть не мог вонючего мусорного дыма. И осенью, когда в солнечные выходные дни дачные поселки окутывались сизой дымовой завесой, от которой слезились глаза, старик, если была возможность, отсиживался дома, вовсе не появляясь в саду.
В сентябре темнеет рано. С ясного неба вечерами ярко светила луна, и старик приноровился было работать еще полчаса или даже час после захода солнца. Однако в один прекрасный вечер солнце зашло, вечерняя заря погасла, но, кроме
У старика теперь больше времени было, чтобы отлежаться с вечера, поэтому он раньше просыпался утром. Когда выходил из дому, солнце низко висело над горизонтом, хотя время было уже позднее, молодежь давно на работе. Проходя привычным маршрутом, старик присматривался к березам, хотя знал, что уже собрал с них все сережки. Свернув в проулок между пятиэтажками, пересекал сильно замусоренный и без всяких асфальтированных дорожек скверик. Летом, несмотря на валяющийся мусор, скверик был приятным местом, здесь на короткие минуты солнце переставало печь голову. Теперь же кленовая листва золотым ковром выстилала землю, размашисто стоящие старые деревья, точно калеки тупыми обрубками, безмолвно шевелили пустыми ветвями. Старик, проходя скверик, звонко шуршал листьями. Не боясь оступиться, задирал голову и щурился на белесую осеннюю лазурь, казавшуюся ему волшебно красивой сквозь кружево голых ветвей. Старик представлял, что, когда вырастет посаженный им лес, люди будут точно так же ходить под деревьями и любоваться на осеннее голубое небо.
День, когда старик закончил все работы в саду, выдался мягким и теплым. Шел всего третий час пополудни. Старик даже взгрустнул: вон у него еще сколько сил, а работать больше нечего. Несмотря на блестевшее в небе солнце, ему в ватной куртке, вязаном свитере и кирзовых солдатских сапогах на шерстяном носке вовсе не было жарко. Старик заварил чай, разведя перед домиком крохотный костерок (электричество на зиму снова отключили), затем поставил на огонь черную от копоти кастрюлю, чтобы сварить немного гречки. Присел, дожидаясь, пока закипит вода, удивился, заметив белую квадратную будку, в которой прятался мотор артезианской скважины. Тридцать пять лет проработав в саду, старик и не думал, что скважина от его участка так близко: проулки вели до нее в обход со многими поворотами, а летом густой малинник на соседнем участке загораживал будку. Теперь же малинник стоял голый.
— Все потому, что Люси нет! — вслух проговорил старик. — Никогда я еще так с перекопкой не задерживался...
Закатив в рюкзак последнюю пару кочанов капусты, старик оставил их, однако, в углу. Достал из шкафа спрятанную на время тряпичную сумку. Заперев домик, побрел по дачному проулку совсем не в сторону спуска с горы. Летом, обходя поселок в поисках пьяной дочери, старик заметил и запомнил в разных местах несколько молодых кленов и теперь шел, чтобы набрать семян.
Старик решил, что изрытое кратерами плато надо приберечь для будущего, а пока засаживать кленовником склоны. “Тут лес нужнее, — мысленно убеждал он сам себя. — По склонам люди ходят. Летом поднимаешься— голова от жары кипит, того и гляди лопнет...”
Осеннее небо, ясное с утра, к полудню уже хмурилось облаками. Нарезая на склоне лунку за лункой, старик норовил скрыться от порывов ветра, с каждым днем становящегося ощутимо холоднее. Теперь сажать лес он надевал старую ватную куртку, латанную во многих местах, зато
с широкими поясными карманами: оба этих кармана старик до отказа набивал семенами. Верхний, обычно самый обдуваемый ветром край склона поздней осенью зеленел молоденькой, выскочившей после дождей травкой: ниже по склону за весну успело вымахать и за лето засохнуть пышное степное разнотравье, там новой траве было не пробиться. Получавшиеся черные лунки так отчетливо были видны на зеленом травяном фоне, что, собираясь с сумерками домой, старик подумал было не отмечать камнями сделанное за день, однако в конце концов решил, что береженого бог бережет, и выложил вокруг последней лунки цепочку желтых угловатых камней, а внизу амфитеатра, где сделанные лунки различались много хуже, подтащил к ним валявшуюся поодаль непонятную ржавую железяку. Пьянящей радости, как в первые дни посадки, он не ощущал больше. Однако несколько часов за однообразной работой прошли незаметно, и это тоже было удивительно. Окучивая картошку или боронуя сад, старик поминутно выпрямлял ноющую спину, оглядывался на слишком медленно приближающийся противоположный край грядки, вздыхал.
На посадку леса, видимо, энергии тратилось меньше, чем даже на простую ходьбу пешком. Старик сильно, до пота согревался, пока шел в гору, но, вернувшись на тот же склон с лопатой, через четверть часа остывал, начинал мерзнуть, дрожать от самых незначительных порывов ветерка. Промокшая изнутри и теперь стынущая одежда, словно прислоненная к спине глыба льда, холодила тело. Старик тяжело, с надрывом дышал, продвигаясь от лунки к лунке, то и дело, сунув руку в карман, колол пальцы об острые концы кленовых семян-крылаток. Однажды, дойдя до самого низа амфитеатра, он остановился, чтобы полюбоваться на три прямые, словно колонны, ветлы, из-за которых казалось, что где-то поблизости должен быть пруд со стоячей водой. Пруд не пруд, а звонкий, чистый родничок вытекал из подножия сухого склона горы: подступал к самой поверхности земли водоносный слой. Решив продолжить работу, старик отступил на положенные полтора метра, копнул, сунул руку в карман — и вскрикнул от неожиданной боли. Вынул из кармана руку: одно из коричнево-желтых, словно отлитых из старого золота, семян-крылаток впилось глубоко под ноготь. Извлекши крылатку, старик пососал обиженно ноющий палец, под серой ногтевой пластинкой которого наметилась темная точка гематомы. Как все дальнозоркие старики, щурясь, чуть запрокинул голову, стал рассматривать причинивший ему боль предмет. Небольшая, длиной в половину стариковского мизинца, из года в год миллиардами тиражируемая расточительницей природой кленовая крылатка казалась творением ювелира-виртуоза. Форму ее лопасти, придающей в полете вращающий момент, словно бы рассчитывал профессор аэродинамики. Противоположный конец лопасти был острым, как иголка: принесенная ветром на новое место, крылатка должна была вонзиться в землю, зимуя, примяться снегом, а весной, разбуженная солнечным теплом и пропитавшаяся талой водой, начать прорастать. Старик осторожно, чтобы не уколоться снова, извлек из кармана горсть точно таких же ювелирно отточенных крылаток, присовокупил к ним ту, что рассматривал, наклонившись, сунул в лунку, заботливо присыпал землей. Взбираясь дальше по склону, вопросительно поглядывал на вдруг потемневшее облачное небо: то ли дождь собрался пойти, то ли солнце на западе закатилось за горизонт. И хотя часы на запястье показывали только начало шестого, вполне может быть, старику разумнее было бы отправляться домой.
Мелкий осенний дождик действительно стал накрапывать вечером, но не этого, а следующего, такого же сумрачного, тихого осеннего дня. Быстро намок, стал скользить, оставляя разводы грязи, в руках черенок лопаты, липли к пальцам, не желая падать в землю, семена-крылатки. Эти новые трудности не показались бы старику столь уж непреодолимыми, по настроению своему в тот день он бы еще сажал и сажал лес. Однако небо над головой упорно темнело и темнело, старик в конце концов перестал различать под ногами землю. Оглянувшись на замерцавший внизу уличными фонарями город, вздрогнув от холодного прикосновения к спине мокрой от пота рубашки, старик решил, что на сегодня с работой покончено. Он в этот момент находился внизу амфитеатра. С досадой посмотрел наверх: тащиться на гору к своей даче для того только, чтобы запереть лопату в садовый домик, очень не хотелось. Да и зачем, собственно, тащиться? Сумка из-под семян, опустошенная за день и сложенная, лежала в кармане куртки. Махнув рукой, старик подхватил лопату и решительно зашагал вниз. Проходя Рокотовкой, приостановился возле канавы, где все активней журчала с горы пополам с родниковой дождевая вода, отмыл от земли стынущие руки. Придя домой, убедился, что пьяная дочь спит, поскорее спрятал громоздко выглядящее в квартире садовое орудие труда подальше в угол, тогда только сел снимать сапоги. Раздеваясь в ванной, старик пытался припомнить, где неподалеку от дома есть клены с висящими крылатками. Назавтра он решил взять с собой рюкзак — с утра как следует набить его семенами... Тряпичной сумки крылаток на полный день работы старику не хватало.
Когда пошли дожди, старик не оставил работы. Осторожно, опираясь на лопату как на посох, каждое утро взбирался на гору. Высаживая лес, не раз поскальзывался, оступившись на косогоре, съезжал вниз по мокрой траве, впрочем, ни разу серьезно не ушибся и не порвал куртки. Только от ветра и сырости стали мерзнуть и распухать руки. Намучившись в первый день под дождем, старик решил назавтра взять с собой шерстяные вязаные перчатки, однако в них оказалось невозможным доставать из кармана семена. Старик понял, что ему придется терпеть и этот холод, неприятный, однако не опасный: осень — еще не зима, когда голые руки можно поморозить. Этой осенью, вопреки привычке, старик не надевал и шапки, работая на горе: под шапкой голова прела, капал из-под шерстяного края, застилая глаза, пот. Весь день с утра старик, не думая о времени, передвигался вверх и вниз по амфитеатром закруглявшемуся склону, сделав копок, лопату зажимал под мышкой, кланялся земле глубоким поясным поклоном и, словно в точности следуя церковному уставу, касался ее рукой. Изредка останавливался, снимал с плеч рюкзак, опустевшие карманы заново набивал семенами. Намерзнувшись на горе, дождавшись, когда потемнение пасмурного, в серых разводах неба над головой станет очевидным, бодро топал домой. От энергичной ходьбы старик быстро согревался, удивлялся про себя: чего это он там, наверху, так мучился? Тепло же в городе...