Новый Мир (№ 3 2009)
Шрифт:
* *
*
Подумаешь — тяжелый день. А что, мы не привыкли
таскать теленка на плечах, покуда подрастет?
Кто к ноябрю он, сосунок июньский, — уж не бык ли, —
и мяс младенческих и кож не на пуды ли счет?
Вот уж не новость тяжкий день. Но сколько можно, сколько
идти ль куда, глядеть,
а только руку подносить беспомощно и горько
к щеке, к губам, к виску, ко лбу, к глазам, к виску, к щеке.
Я жизни брат, я жизни муж и тайный воздыхатель,
зачем же вслед звенит она, как жесть по мостовой,
как догоняющий трамвай, как ме2таллоискатель,
когда сквозь арку из нее я выхожу пустой?
Так назову ли груз, с души сорвавшийся, уроном
или ограбленным того, кто свой же вес согнал
и, поднося к щеке ладонь с мобильным телефоном,
не голос ждет поймать, а впрок записанный сигнал?
* *
*
Раб, не гордись имением
трудолюбивых пчел —
фа 2 та ви 2 ам инве 2 ниунт
некогда я прочел.
Ты начальник над сотами
и подметаешь сад,
а они — над полетами
к клеверу и назад.
Ворс, фацетки, подкрылия,
брачных игр лепесток —
что, как не слог Вергилия,
росчерк пера, стишок?
Фата виам инвениунт,
судьбы находят путь,
осыпь цветенья веником,
ветра стряхнув на пульт
улья. Твой офис, пасечник, —
цель и конец пути
судеб в гирляндах праздничных,
в желтом меду кутьи.
* *
*
Ночные мысли не хороши —
то в коммунисты идут,
все сплошь наемники, латыши:
гони колонну, затвором клацай.
Слой между беженцами и СС,
меж власти видимостью и воли.
Штыки и дула наперевес
у проходящих гуськом в конвое.
Сукно — обиды, подкладка — месть,
и взвод чтоб кровью к рассвету мылся —
вот весь и довод под ребра лезть
металлу ночи и черной мысли.
Вот вся и радость — разбередить
боль на прощанье, на праздник — злобу,
всходя в казарменный парадиз
формальных логик, приставших к слову.
Я с ними тысячу и одну
провел, сводя их, когда светало,
в шеренгу честь отдающих дню,
в строй часовых у мемориала.
Нехороши-то нехороши,
но что еще, кроме них? Не сны ли?
Или настенных секунд гроши?
И жалоб горше нет, чем ночные.
* *
*
...квинтет № 2, 1887
Нащупают волос и палец
мозоль болевую струны —
и станут медовая память
и горечь забвенья слышны.
Поскачет, натерт канифолью,
смычок паровозной рысцой
по родине, хмелю, приволью,
припудрясь цветочной пыльцой.
Попсу ресторанного вальса
распустит подученный черт
на лозунги “Габсбург, сдавайся!”,
на Гюйгенса анкерный счет.
Подольше бы струнных послушать,
железо в фанерный альков
упрятать. Пусть слезы подсушит,
пусть слижет с булыжника кровь.
Печали… Лишь не было б горших
и Прага концертной была.
Лишь музыка именем Дворжак