Новый Мир (№ 3 2009)
Шрифт:
— Я вообще. Ничего. Не хочу знать. Об этой. Стране. Стране неудачников, пьяниц, воров и тупиц! Здесь ничего нельзя сделать красиво. Мужчины не умеют любить, женщины не умеют отдаться — здесь не едят, не целуются и не курят как надо! Не понимаю только одного — почему я до сих пор не свалила отсюда.
Новая Лотта, тихая, задумчивая, стремительно влипла в хорошо известную Лотту, экспансивную, эмоциональную, привлекающую общее внимание. Валентина тоже встала. Стояла возле подруги молча. Лотта заметила это. И еще больше развинтилась:
— Ну, обругай меня, как
Валентина уткнулась взглядом в кончики острых Лоттиных туфель.
— А как ты думаешь, я могла бы выйти замуж? — вдруг тихо спросила Лотта, приблизясь. — Родить ребенка...
— Ну могла бы, — осторожно произнесла Валентина. — А зачем тебе?
— Надоело. Хочется новенького.
Это было совсем не так. Ну, мы встретились с Валентиной возле памятника Гоголю, на Гоголевском бульваре. Это одно из моих любимых мест в Москве. Там огромные фонари, такие, что где-нибудь в испанском городке каждый из них сам по себе уже выглядел бы как центральный памятник на маленькой круглой площади. В подножии фонаря лежат, повернув головы, бронзовые львы с крупными лапами.
— Все эти фотографы, там, на выставке, — настоящие слепцы, — заявила она.
— В каком смысле?
— Они ничего не видят. Не хотят видеть ничего, кроме того, что видели мы все. Например, есть одна деревенька в Подмосковье, мои родители снимали там дачу на лето. Там по двору ходили куры…
— Куры. Это здорово. Действительно, где-то ходят куры, как подумаешь. Трудно себе представить отсюда.
— Ага. Погляди, какие у нее сапоги!
— “Бальдинини”.
— Как это ты всегда определяешь марку?
— Очень просто, я сама их мерила неделю назад.
— Сорок тысяч.
— Да ты что!
— Точно.
— Кем нужно работать, чтобы получать такие деньги?
— Для этого нужно не работать.
— Ну так вот, куры, — снова начала Валентина, — а кормила их одна подслеповатая бабка. Иногда она выходила почему-то с серпом — может быть, ей уже трудно было поднять косу — и срезала траву при дороге. В детстве я ее боялась. Мне казалось, что она вообще уже мертвая.
— Вот бы сфотографировать ее, правда?
— Да. Я видела в Интернете одну фотографию. Сейчас ими весь Интернет забит.
— Мне кажется, я понимаю, о чем ты. Но это мало кому интересно. С этим ты ничего не можешь поделать.
— На самом деле нужно идти сдаваться, — спотыкаясь, произнесла Валентина. — Я даже знаю кому. Мне, знаешь, в последнее время не по себе.
— Сдаваться! А они пленных-то берут?
C:\Documents and Settings\Егор\Мои документы\Valentina\Vademecum
Vitaly.doc
Виталий
— Я приезжал, страховался на не слишком большую, но приличную сумму, чтоб хватило на погулять и выпить-переспать — в молодости у нас не слишком большие запросы! — и подбирал страховой случай, чтобы нельзя было проверить. Например, перелом ключицы. Она зарастает, эта умная косточка, и понять, происходило ли в ее костячьей жизни что-нибудь ужасное, невозможно. Справка от доктора, задобренного считаными ласковыми баксятками, и — привет, девульки, я вроде страховался у вас. А потом векторнулся на сто восемьдесят и в обратном дайрекшене — в соседнюю область. Все так пробавлялись. Сынок губернатора до сих пор мой приятель. В аппарате президента теперь служит. Конечно, я не скажу, чтобы у меня напрочь отсутствовала совесть. Ты знаешь, что это за девайс? Глас Божий. Встроенный в каждого человека наподобие миниатюрного жучка. С портативным управлением. Но я же не людей кидал — я кидал государство. А оно вообще всех кидануло.
— Интересно, что ты станешь говорить через несколько лет. Ты ведь станешь чиновником?
— Я стану отличным чиновником, не беспокойся. Еще не родил мир человека, который дал бы исчерпывающие определения, что добро, а что зло. С этим каждый разбирается в меру собственных способностей.
— А зачем тебе определение? — спросила Валентина.
— Скажи еще, это дело души, сердца. Ну, так? Угадал? До чего мне нравятся эти черти: накосорезят по полной, а потом — мы не знали, что есть добро, а что — зло. Нет, братцы! В глубине души человек всегда знает, совершает он добро или зло.
— Ничего себе.
Виталий вдруг разозлился:
— Мне ни к чему вообще эти замороты, ты поняла? Упоротые любят порассуждать, а нормальные люди вообще меньше разговаривают. Дела делаются не так. Вот мы с тобой перетерли, я потом сцифровался, замониторил, чё как, и разрулил — но чтоб мне на карман приплыли стайкой ласковые баксята. А вся эта достоевщинка — для тупачков-интеллектуалов, которые, подскатушившись, пообломались по всем вариантикам. Чокнутые на все четыре головы! Русский народ — беспределец. В основном нашим людям надо мало. Кэшочек для приятного времяпрепровождения, кропалик, чтоб на иллюзняках повестись и чтоб до утрянки зашторило по самые баклажаны.
Она рывком поднялась с нагретой пыльной земли и побежала, не разбирая дороги, к белому городу, который рос на горизонте, — она бежала, задыхаясь, выбрасываясь изо всех сил, с колотящимся сердцем, унимая его рукой, как будто оно могло выпрыгнуть из груди и опередить ее. И вот уже купол Софийского собора встал весь, целиком, как солнце над облаками, над каменными стенами, он вырос на белокаменной колонне здания, и слева и справа кресты все так же горели над куполами, и показались палаты князя, богато убранные мозаикой — даже на таком расстоянии были видны львы, гепарды и орлы, — башни крепости стояли незыблемы, и реяли в жарком воздухе стяги. Но позади на горизонте росла черная полоса — она уже не вилась тонкой змейкой, а бурлила темным дымом, и степь далеко разносила сухой топот сотен копыт.