Новый Мир (№ 3 2009)
Шрифт:
Первая
Бездна многоречивая сохраняет источники лучше,
чем архив, находящийся на содержанье правительства, тем более
в отдалённое время, когда мартовский снег лип,
как небо створоженное, к лаврской ограде,
а разноцветные лампады играли, вися над площадкой,
возвышенной целым пространством,
Ограниченность и беспредельность — сёстры.
Что нам теперь, в этой бездне многоречивой, может привидеться:
сны о возвышенном, эти побеги надежды — не всё ли в них ложь,
подумай… Много ли проку в том знании,
что человек повреждён от рожденья; он кричит,
нечеловечески страшно кричит, подносимый к Святым Дарам,
а может ли это служить запрещением к ним подходить —
не вопрос, и не может.
Но человек повреждён, а кроме того, наделён волей и разумом,
так говорили оба Тарковских, ведь в них отобразилось небо
накануне исхода из свалки небытия, разность воды и воды.
Неразъяснимая внятность и боль возвращения —
всё это есть и в тебе. Ты видишь не праздно нечто неразделимое,
всех живущих и живших людей в один час времени,
и даже край тлеющей ризы, которой будет стыдливо прикрыта
земля в день суда своего,
и ты слышишь огонь, забирающий окна в домах Петербурга,
а сардинский посланник, широким манжетом пошевелив,
указывает поверх масонов и иезуитов на лагеря и колонии,
на даты и даже порой на события — словом, на всё неуёмное
коловращенье многоречивой бездны, для которой ты только сиделка,
кормящий отец, некий тип, частный случай —
мыслящий завиток пространства и времени.
Ты и такие, как ты,
уходившие через снега и провалы дат русского поля,
через бред безначалия и музыкальный дурман — к неким сводам
незабвенного, светлости и чистоты,
склонившимся над удавкою памяти,
ты и такие, как ты, значит — мы, и я тоже, и все по отдельности —
каждый до сих пор ощущает в себе осколок многоречивой бездны,
в которой кому-то бывает приятно,
Так что же сардинский посланник с глазами невыносимыми,
мрачный беглец, граф де Местр, идущий всё так же по набережной
где-то в месяце марте и смотрящий на пламень заката,
запечатлённый темперой на новых иконах,
рыдающий сердцем от тонкой и острой тоски по России,
он ведь успел полюбить её, он ведь сентиментален…
Он рыдает внутри
от боли и лагерей, лагерей, лагерей, от обеих войн мировых,
он идёт и рыдает и видит всего человека будто некое яблоко,
падалицу, ещё так сладко пахнущую мёдом. Но отъезд предрешён.
Граф, должно быть, заметил тебя, там, во времени будущем,
в новом пространстве, в этой горькой твоей новизне,
общей всем современникам нашим,
он, должно быть, увидел тебя.
И остановился, слушая воздух высокий.
Над потоком галлюцинаций свистела стрела
или птица с какой-то запиской.
Впрочем, о вещах нематериальных не поболтаешь.
Здесь весомей видений
существо одиночества.
Вторая
Неразбериха мыслей напоминает известковые клади
строительной каверзы в старом московском дворе.
Ты вспомнишь, Максим, о СЛОНе или о Нагасаки,
но я говорю о Сокольниках и об одном человеке,
которого я, должно быть, любила
и упивалась им так же, как парком, от которого теперь
остался только квадрат.
Всё связано: и житие Алексия, Божьего человека,
и храм Воскресения, и эта любовь к усопшим,
порою превосходящая близостью чувство к живущим.
Мы смешны и нелепы в надеждах своих, и потому
надобно сразу отвергнуть понятия,
не существующие у Бога, иначе мы просто рассоримся с Ним.
Впрочем,
мы и так с Ним в раздоре: как с любимым и как сами с собою.
Так что выхода нет, кроме удобного даже юродства, где