Новый Мир (№ 3 2010)
Шрифт:
Разлаженность (собственно, не-налаженность, принципиальная неустроенность) отношений с антропологическими константами, среди которых неизбежная смерть — едва ли не первейший симптом того, что культура, мягко говоря, не выполняет своих основных функций: посредничать между человеком и миром, защищать человека от мира — и от самого человека, от наиболее ранящих, травматичных сторон его собственной природы. Прояснение и «устраивание» отношений со смертью, насыщение их человеческими смыслами относятся к числу первостепенных культурных задач.
Альманах философа, писателя и публициста Сергея Роганова выполняет в этом отношении функцию скорее диагностическую. Собранные здесь авторы — психологи, политики, философы, филологи, журналисты и
Не будучи ни первым, ни единственным изданием на эту тему, альманах все-таки занимает в сегодняшних исследованиях смерти собственную нишу: он подходит к вопросу с принципиально различных точек зрения и профессиональных позиций, не берясь свести их к единому знаменателю (хотя, честно говоря, итоговая, синтезирующая статья ему не повредила бы — как, впрочем, и более четкая систематизация материала по разделам) и оставляя вопрос в конечном счете открытым.
То, что получилось, во многом — карта ложных путей, слепки слепоты современного человека в отношении смерти, его растерянности перед ее лицом — и поисков выхода. Тем более что у смерти сегодня новая, незнакомая прежним векам и научная и социальная ситуация. Успехи науки в изучении связанных со смертью процессов привели, пишет Сергей Роганов, к тому, что уже «к середине ХХ века смерть из точечного и необратимого события превратилась в процесс, в который можно и нужно было вмешиваться». Более того, возникла очень убедительная иллюзия подвластности смерти человеку — вплоть до возможности, может быть, отменить ее вовсе. Развиваются соответствующие практики: «исследования биологических процессов старения и, соответственно, технологий омоложения», криотехника, «исследования в области клонирования», «новый эликсир бессмертия — „стволовые клетки”»… Не говоря уж о том, что «медицинские, правовые критерии процесса смерти все больше становятся точкой пересечения (зачастую противоположных) целей и задач различных социальных групп».
«В настоящий <…> момент развития истории культура ведет себя <…> так, как будто смерть может быть и должна быть уничтожена».
То, что при всем этом человек остается смертным, выглядит просто невыносимым скандалом. Почти недоразумением, которое до сих пор не исправлено только по недостатку стараний.
Многоголосие и разность позиций здесь тем важнее, что «проблемное поле феномена смерти», по словам Роганова, располагается сегодня «на пересечении десятков различных направлений современной науки — от изучения биологических процессов, которые завершаются биологической смертью, до философско-теологических споров о смысле и месте смерти в жизни человека и общества». Конечно, опыт всех этих дисциплин и областей при формулировке некоторого общекультурного взгляда на смерть должен учитываться — при условии, что будет язык, на котором они смогли бы договориться.
Однако едва ли не каждый автор сборника, который вообще об этом заговаривает, вынужден так или иначе признать: «адекватного языка смерти» (Владимир Варава), такого, который был бы приемлем и понятен всем участникам разговора о ней, сегодня еще нет. Его только предстоит создать. Заняты они, однако, не столько выработкой этого языка — это, пожалуй, все-таки следующий шаг, — сколько рассмотрением условий его выработки, прощупыванием той почвы, на которой может быть, предположительно, возведено такое здание, а также технических возможностей его создания.
И здесь, похоже, все еще больше вопросов, чем ответов.
Но некоторые авторы альманаха предлагают ответы. Например, философ Владимир Варава (кстати, автор одного из самых тонких
Религиозный жепо сутивзгляд на проблему, но куда более чуткий, осторожный и вопросительный, предлагает иеромонах Григорий (В. М. Лурье) в работе о «смерти и самоубийстве как фундаментальных концепциях русского рока», особенно 80-х и 90-х годов. Сконцентрированность русского рока этого времени на теме смерти, отмечает он, не имеет аналога ни на Западе (разве что у «Нирваны»), ни в русском же роке более раннего времени.
Интерес отечественных рокеров — Янки Дягилевой, Егора Летова — к этой теме имел, по мнению автора, «скорее конструктивный, а не деструктивный характер: за ним стоял пафос поиска, а не разрушения» (каких-нибудь, как соблазнительно думать, общественных институтов). То была встревоженность смертью как коренной экзистенциальной проблемой, которую рокеры стремились если не решить, то хотя бы пережить предельно честно, помимо навязанных обществом — и заведомо ослабляющих проблему — условностей. Правда, вышли они по этому пути не туда, куда единственно следовало бы, — к Богу, поскольку осознанно не пошли в эту сторону, отказавшись от настоящих — выходящих за пределы моды — усилий этого рода, — а в ничто, оказавшись таким образом в тупике.
И все-таки в ситуации, когда надеяться на возврат к всеобщей религиозности, судя по всему, нет никаких оснований, — как быть неверующим, которым тоже приходится умирать?
Такой вопрос в сборнике тоже ставится — тем более что психотерапевтам приходится иметь с ним дело в повседневной практике.
Ростовский философ Елена Золотухина-Аболина в своих заметках о «психотерапии и смерти» рассматривает два подхода к этой проблеме. Терапия по Ирвину Ялому, которая учит пациентов не бояться смерти, не утешая их ничем загробным, примиряет их с неизбежным концом, своим «атеистическим ригоризмом» сужает, по ее мнению, возможности человека. Здесь автор скорее на стороне трансперсонально-холистической терапии, которая, не апеллируя ни к каким исторически определенным «религиозным взглядам на посмертье», тем не менее оставляет пациенту надежду — на то, «что исчезновение ядра личности» все-таки не будет «полным и абсолютным».
Более убедительным кажется то, что пишет о «смысле смерти» психолог Дмитрий Леонтьев: именно благодаря своей разрушительности смерть «выступает мощным стимулом сознательного, осмысленного отношения к жизни». Она должна быть понята не как внешняя граница человека, но как внутренний, собственный его предел, столько же отрицающий его, сколько и создающий. Зная о своей обреченности, человек должен оставаться «на стороне жизни» — то есть «полностью осознавать реальность смерти и при этом быть готовым к максимальному использованию всех возможностей».
Об этом же говорит и философ Михаил Эпштейн, утверждающий, что физический конец жизни — это начало — и стимул — «мышления о жизни в целом, начало усиления жизни, умножения ее возможностей». Смерть может быть понята как источник достоинства и свободы, «использована и как рычаг, чтобы приподнять себя над земной тяжестью, обрести воздушную легкость походки по жизни — я здесь не весь, я могу улететь». Не говоря уж о том, что только она — именно своей неотменимостью — делает возможной и даже вынуждает к существованию культуру — «черновой набросок бессмертия».