Новый Мир (№ 3 2010)
Шрифт:
— А как же дом?
— Вот и вы смеетесь… Уходите от ответа… Ладно! Итак, я решила начать с дома, раз уж с театром не получилось, построить на участке дом, уехать из города — тем более что Москва уже тогда была чужим городом. Конечно, теперь это кажется смешным, наивным. Мы же тогда не знали, что через десять лет к нам приедет вся Средняя Азия. Что город просто уничтожат, сотрут с земли, а потом отстроят заново и нам придется жить в этих уродливых декорациях.
— То есть масштаб бедствия…
—
Действительно, речь шла о болезненных, важных вещах.
Но что меня с ними связывало? Я промолчал.
— Пора жить своей жизнью, решила я, — подальше от тех и этих. Тогда мне по наивности казалось, что так можно — быть самой по себе, свободной. Вот вы — знаете, что такое построить дом? Настоящий, зимний?
С канализацией и водопроводом? Бедствие размером с огромный кусок твоей жизни. Я приезжала на стройку по три раза в неделю, торопила рабочих, уговаривала. Во все подробности входила, плакала по ночам от отчаяния, что ничего не получается, что все сроки пройдены, что меня попросту обворовывают. А когда достроили, я не смогла даже войти в него, потому что дом существовал сам по себе и мою пустоту заполнять не собирался, как будто здесь кто-то умер. Дом был — как вам сказать? — предназначен для других целей, мной построен, на мои деньги — да, но не для меня или для меня, но другой, той, о которой мне пока ничего не известно.
— Знакомое ощущение…
— Я ведь к тому времени много лет жила одна. Открыла для себя мир морских курортов, спа-отелей. Горнолыжные спуски. По ресторанам, по клубам ходила. Это ведь мир, заточенный под одиноких обеспеченных людей, — Европа! И я занялась исследованием этого мира. Одиночества, которое он так тщательно в людях возделывал.
По улице прокатился рикша, кто-то открыл и закрыл ставни.
Она замолчала, недовольно посмотрела на улицу, словно любой звук или постороннее движение могли помешать тому, что происходило между нами в эти минуты.
Звук затих, она продолжала:
— Когда границы моего одиночества стали вполне осязаемыми, я решила раздвинуть их. Бросила Европу, заперлась дома — Интернет, наркотики, музыка. Несколько случайных связей — и снова Интернет и музыка. Фильмы. И знаете что? При таком образе жизни тебе вскоре ничего не остается, как перейти границу, сделать еще один шаг, на этот раз последний — или первый, как вам удобнее. Стать окончательно свободной.
Я вдруг поняла, что покончить с собой — не химера. Насколько это близко, просто — наложить на себя руки! Не от несчастной любви или со стыда, от позора или нищеты. Не от болезни — а просто от сознания бессмысленности жизни. От того, что ты просто не понимаешь, зачем продолжать этот спектакль, ради чего каждое утро открывать глаза, готовить завтрак, идти в душ. Укладывать волосы. Сознание этой бессмысленности невероятно обыденно, до обидного неромантично, я хочу сказать. Некрасиво. Единственное отличие от остальных вещей — в том, что это сознание поглощает тебя без остатка, не отпускает. Держит — как наркотик. Вытесняет все остальное, не оставляя места ничему, что не оно .
В
— То есть вы были готовы накинуть петлю…
— Нет-нет, никаких мелодрам с газовыми колонками! — Она отмахнулась, рассмеялась — как если бы мы говорили о простых вещах. — Что вы! Просто одна лишняя таблетка, одна лишняя рюмка, и все произойдет в полусне. В дреме. Ты уйдешь отсюда с блаженной улыбкой под звуки небесной музыки, ты переедешь — как путешественник — из одной хорошей гостиницы в другую, из одних апартаментов в соседние.
— Откуда вы знаете, что соседние будут удобными?
Она посмотрела на меня коротким испытывающим взглядом — не смеюсь ли я?
И тут же опустила ресницы.
— В общем, вместо участка на кладбище я получила землю, кусок соснового бора. Дом. От последнего шага меня спас инстинкт собственника — представляете? Что угодно, только не самоубийство, кричал организм, и разум внял. Отступился. К тому же я убедила себя, что уходить из жизни, не испробовав на прочность одну из главных ее схем, глупо. Я решила превратить воображаемую веревку в семейный хомут, в ошейник. Я стала искать мужа.
Из-за тряски казалось, что рикша мчится по улице с огромной скоростью.
Под тентом сидел человек в бежевой шляпе. Это был “ковбой”. Откинувшись на подушке, он обнимал девушку, и я сразу узнал “лыжницу” — по белесым бровям, которые светились на обгоревшей коже даже в сумерках.
Я расхохотался, захлопал в ладоши.
— Браво! — закричал им вслед. — Нет, вы видели?
Но ответить она не успела, в бар вошла другая пара.
“Серфер” преувеличенно развязным тоном заказал виски, вытащил на улицу кресла, усадил “азиатку” (это была она). “Азиатка” зажала стакан со льдом между коленок.
Лед тихо позвякивал.
— Чему вы удивляетесь? — Моя собеседница “очнулась” первой, ее глаза сузились от беззвучного смеха. — Люди здесь быстро теряют точку опоры. Несколько дней — и все, чему учили в школе, забыто. Свободное плавание.
“Серфер” осторожно обнял “азиатку”. В его жестах читалась неловкость человека, который не знает, как вести себя в новых близких отношениях. “Азиатка” чувствовала это и виновато улыбалась, втягивая голову в плечи.
“Что сейчас происходит с ним? — Мне вдруг страшно захотелось влезть в шкуру „серфера”. — Что он чувствует?”
В ответ на мои мысли “девушка” обернулась, презрительно смежила веки.
Узкий рот искривился в полуулыбке.
— Если это не счастье, то что тогда — счастье? — Она тихо похлопала меня по руке.
Я повернулся.
— А ведь если бы этому парню сказали, что через неделю он будет спать с lady-boy…