Новый Мир (№ 3 2011)
Шрифт:
Но порой заглянувшего в тайную пустоту возвращают назад.
Не скажу — кто, нечто бескрайнее, или некто. Октябрь. Звездопад.
Тварь дрожащая прячется в норах, человеческий сын — под кустом.
Водородный взрывается порох, дети плачут, но я не о том,
я о выжившем, я об уроках возвращения. Спасшийся спит,
переправив спокойное око в область холода, медленных плит
ледяных —
ни на свалку компьютерных клавиш две бумажные розы нести.
* *
*
пряжа рогожа посох — и прах
вольно рассыпанный в смежных мирах
пороховая дорожка к звёздам
неутомимым розным
было да было светло и тепло
зеркало ртутное скалит стекло
что отражается в раме двойной
в раме сосновой в воде нефтяной?
в зеркале свечка коптит парафиновая
молча зима наступает рябиновая
и гуттаперчевый мальчик московский
ловит юродствуя мячик кремлёвский
действуй ристалище обречённого с крепким
пожалеть бы о терпком раз больше не о ком
я бы всё отдал любви, равнодушной дуре,
весь закопанный в торф сизый талант
ave, товарищ мой, morituri
te salutant
Очки Шуберта
Вальдемар Вебер
*
Очки Шуберта
Рассказы
Вебер Вальдемар Вениаминович родился в 1944 году. Закончил Московский институт иностранных языков. Печатался в журналах “Знамя”, “День и ночь” и других. В “Новом мире” публикуется впервые. В настоящее время живет в Германии.
Густав
Дом у дороги, в котором мы по возвращении в Карабаново поселились,
был старым и нуждался в постоянной починке. На капитальный ремонт его не ставили, латали то там, то здесь. На лестнице вечно пахло известкой и олифой.
Ремонтировать
В этот раз он пришел к нам без предупреждения. Родителей удивило, что своего помощника он не представил. Мама протянула руку первой, назвала себя по учительской привычке Эмилией Генриховной. Тот ответил на рукопожатие не сразу, с задержкой, словно не решаясь:
— Ланг.
— Густавом его зовут! — буркнул дядя Федя. Стало ясно, что его помощник — военнопленный немец.
Пленные в Карабанове жили в бараках кирпичного завода на окраине города. На работу и с работы мимо наших окон они шагали строем и под конвоем. На некоторых еще была немецкая форма. Остальные были одеты во что попало.
Дядя Федя разговаривал с Густавом односложно и преувеличенно громко, словно с глухим. Часто ему приходилось прибегать к усиленной жестикуляции.
Густав был моложе дяди Феди, но тоже далеко не юн. Высокий, тощий, с робкой сединой в русых вьющихся волосах, костистое от худобы лицо, под темными бровями — большие глаза. Не помню их цвета, помню только, что именно глаза больше всего выделялись на лице.
На время обеда дядя Федя своего подручного куда-то увел. Они долго не возвращались, и у нас было время обсудить ситуацию. При разговоре присутствовала тетя Настя, соседка, жившая с нами в одной квартире. От нее у нас секретов не было.
— Уверен, — сказал отец, — это провокация. Я эти их штучки знаю. Прислать военнопленного в дом к нам, состоящим на спецучете, — тут нужна особая санкция. Мы с мамой уже совершили ошибку, первыми протянули ему руку. Он не должен понять, что мы немцы. Уверен, что у дяди Феди будут расспрашивать, общались ли мы с Густавом и на каком языке... Может быть, у него есть даже задание следить за нами.
Старшие братья посмотрели на меня, словно к ним сказанное не относилось — мол, единственный, кто мог не осознавать серьезности положения, был я. Мне тогда не было еще и восьми.
Тетя Настя уважала отца за образованность и почтительное к ней отношение, прощая ему даже атеизм. При словах о дяде Феде она недовольно насупила брови, но ничего не сказала. Дядю Федю она знала с детства. Пока он воевал, умерли его жена и дочь, зять с фронта не вернулся. Теперь он один растил внучку, забрав ее из детдома. Сильно богомольным, как тетя Настя, он не был, но по великим праздникам составлял ей компанию в ее поездках на богомолье в Александров и даже во Владимир.