Новый Мир (№ 4 2006)
Шрифт:
Двести тысяч осей скрипят.
Гунны, гузы, авары, тюрки,
Лишь бы волю свою спасти,
С лютой смертью играют в жмурки,
Развосточиваясь в пути.
Табунами даль покрывая,
Предъявляют свои права
Азиатская сталь кривая,
Азиатская тетива.
Ханы, беки и багатуры,
Угры, вскормленные с копья,
Оногуры и кутригуры,
Эфталиты, Полынь-дарья.
Я без лезвия не узнаю,
Где теперь кочевье мое,
Чьей рукой Тимучин к Дунаю
Тянет Азии острие.
* *
*
Лаской прохладной живит
Воздух осенний,
Ясный, как отрок Давид
В час откровений.
Мятный сентябрь городской
Родиной обетованной
С неба низводит покой
Терпкий
Ни на кого не сердит
Тот, кто живет, а не дышит, —
С облака в город глядит,
Видит и слышит.
В городе — яблочный хмель,
Желтой листвы карусели,
Школьная акварель,
В кляксах панели...
1 Они любят играть с ножами (франц.).
Тотальная география Каспийского моря
Голованов Владимир Ярославович — прозаик, эссеист. Родился в 1960 году. Окончил факультет журналистики МГУ. Автор книг «Тачанка с юга» (1997), «Остров, или Оправдание бессмысленных путешествий» (2002), «Время чаепития» (2004). Лауреат премии «Нового мира».
I
С Волгой влившись в Каспийское море, сразу попадаешь в гигантскую чашу новых смыслов, которых лишь отблески играли на воде, пока шли рекою, хотя с берегов еще смотрелись в зеркала течений отражения вполне привычные: колокольни, вдоль набережных дома с колоннами, разные городки, каждый по-своему умудряющийся устроить жизнь здесь, на границе бескрайних ногайских степей, в соответствии с принципами европейского, так сказать, благоустройства; Вольск, Сызрань, Саратов с импрессионистами в местной художественной галерее, филармонией и театрами; потом Астрахань, умело прячущая свой татарский испод за двумя-тремя рядами планомерно выстроенных улиц и кремлевской звонницей; а потом сразу — раз! — пестрыми рукавами расходится река, и ничего уже знакомого нет, лишь глушь камыша да настороженные птицы, свирепый треск огня в тростниковых крепях, и столь же свирепый, неостановимый бег невидимого зверя прочь от пала, через протоки и ерики; удары хвостом исполинских рыб, широко падающий с неба белохвостый орлан или рыбный филин, игра зеленых огней-зимородков, забавляющихся с мелкой рыбешкой, розовый лотос — цветок Будды — как символ чего-то бесконечно далекого — и лебяжья страна на мелководье у самого края моря, дальше которой лишь марево отблесков, играющих на мутных волнах. Тут море еще мелко, и в старину эта его опресненная Волгой часть отличалась от моря матерого, глубокого и называлась Хвалынским или Хвалисским, но не Каспийским. Тут, однако, пора бы приступать к теме. Ибо, несомненно, мы оказались на берегах средиземного моря Востока, причем Востока внутреннего, прячущегося, оттесненного как бы в самую глубь исторической впадины между Китаем и цивилизациями Малой Азии. Названия десятка городов — Махачкала, Дербент, Баку, расположенных по кавказскому берегу, еще, положим, способны о чем-то сказать нам; персидские города несравненно более многочисленны, хотя заштатны и для русского уха совершенно ничего не значат; с востока же дышит на нас великая пустыня, и тут едва ли три населенных пункта заслуживают внимания, зато вплотную подступают каракумские пески, плоскогорья Устюрта и непроходимые солонцы Мертвого Култука. Место это на первый взгляд кажется незанимательным не только для истории, но и для географии даже, однако задача, оглашенная в названии этого очерка, — создание некой всеобъемлющей, тотальной географии Каспийского моря — была в свое время поставлена и даже, в некоторой степени, исполнена. Сама постановка этой задачи, равно как и исполнение ее, есть явление историческое, обусловленное очень многими причинами. Стороннего путешественника (если такового вообще возможно здесь себе представить) прежде всего поразит пустота прикаспийских пространств, особенно если сравнивать каспийские берега с берегами давно и уютно обжитых человеком морей — прежде всего моря Средиземного, ставшего колыбелью цивилизации Запада. Противостояние и сопоставление средиземного моря Востока и западного Средиземноморья будет преследовать нас на протяжении всего текста, но с этим, вероятно, ничего не поделаешь.
Каспийское море действительно на первый взгляд представляется необыкновенно удаленным от всякой цивилизации, пустынным и труднодостижимым местом. Больше того, это — край, граница обитаемого человеком пространства. Такое отношение мы найдем во все века человеческой истории. Древние ассирийцы, в пору величайшего могущества Ассирии (IX — VIII вв. до н. э.) знали о существовании моря на севере от империи, но никогда не видели его. Очевидно, персы, и уже Кир, присоединивший к своим владениям Среднюю Азию, получили и более точные сведения о нем. Во всяком случае, Геродот (V в. до н. э.), никогда не бывавший на востоке далее Малой Азии, знал, что море, называвшееся тогда Гирканским, не соединяется ни с каким другим. Он же впервые назвал море Каспийским, по имени племени каспиев, обитавших на его юго-западном берегу. Однако уже ко времени походов Александра эти сведения забылись или, в угоду умозрительной древней географии, были подвергнуты сомнению. Согласно этим представлениям, Каспийское море не могло быть ничем иным, как последним заливом океана, опоясывающего обитаемую землю; при этом географам вряд ли верилось, что на берегах этого залива может жить человек. Александр Македонский, выйдя с юга к каспийским берегам, посчитал открывшуюся ему водную гладь Меотийским озером1, словно опасаясь сознаться себе в том, что он зашел уже так далеко в немыслимую для эллина запредельность Азии2. Позднее, впрочем, он пересмотрел свои представления и узрел в Каспийском море ключ к прямой дороге с востока на запад. Примечательно, что и для персидской империи, которую сокрушил Александр, и для подвластных ей царств — Парфии, Бактрии, Согдианы — Каспийское море тоже было краем, населяющие его южный берег племена не были, собственно, подчинены персам и не говорили по-персидски, хотя восточные владения Ахеменидов простирались дальше на восток до Туркестана. То же самое повторилось в Персии Сасанидов и в арабском мире. И хотя свет ислама воссиял-таки на берегах Каспия — крепость Дербент была, собственно, крайней северной твердыней исламского мира на Кавказе, — это не избавило Каспий от дурной славы. «Море холода», «море мрака»... В знаменитом средневековом арабском географическом сочинении «Золотые степи» Масуди пишет об обитающем в море диком чудовище, которое подобно урагану встает из пучины и поднимает свою вихрящуюся голову на высоту огромного дерева…
Каспий обладает странной двойственностью: с одной стороны, он причастен к событиям человечества, как причастно всякое место на Земле вообще, он не чужд и мировой истории, но к ней прилеплен всегда каким-то странным, дальним боком. Вокруг него происходят грандиозные битвы и походы: идут войска Александра; парфяне рубятся с римлянами; арабы вторгаются в Согдиану и отбирают жемчужину этого края — Бухару, до наших дней оставив неподалеку несколько своих кишлаков; проносятся тумены Чингисхана и воинство Тимура; последним шквалом из монгольского мира идут и овладевают Средней Азией калмыки; кочуя, появляются и исчезают целые народы… Но все это — на дальней периферии зрения, вокруг. На каспийских берегах невозможно представить себе ничего подобного битве греков с персами при Фермопилах, слонам Ганнибала, символическому поединку Цезаря и Антония за величайшую обольстительницу мира, крестоносцам, взятию Бонапартом захваченного монархистами и британцами Тулона и всем колоссальным последствиям этой победы3 — ничего, что составляет события истории, помимо непременного грабежа. Только жестокие набеги викингов в конце Х века да столь же жестокие, угрожающие всему персидскому берегу набеги разбойника Стеньки Разина, который сжег персидский флот и, по легенде, бросил в Волгу захваченную в наложницы персидскую княжну, — вот и вся, собственно, каспийская история. А с другой стороны, сам Каспий, будучи центральной пустотой, оптической линзой, стягивает вокруг себя пространства, весьма далеко разнесенные: от Китая до Аравийского полуострова… Почему, говоря о Каспии, уместно говорить
Прежде чем вернуться к теме тотальной географии Каспийского моря, в которую мы, сами того не замечая, понемножечку втягиваемся, отметим еще одно важное обстоятельство: Каспий наделен свойствами границы. Это не та вечно натянутая, вечно накаленная граница между Европой и Азией, которая, смещаясь то на Дон, то на Волгу, призвана обозначить границы миров, столь же качественно разных, как Старый и Новый Свет, и даже в большей, может быть, степени, потому что если Новый Свет есть порождение Старого, то Азия, конечно, никогда порождением Европы не была. Само понятие Европы формировалось в противостоянии Азии, в войне против Азии, в заявлении своего отличия и превосходства над Азией. Попытка Александра Македонского снять эти противоречия ровным счетом ни к чему не привела. Азия — не Европа, и это понятно каждому, о чем бы ни шла речь — истории, культуре, религии, трансовых практиках или сексуальных отношениях людей. Это противостояние продолжается до сих пор, что подтвердила война Америки и Европы с Ираком.
Но если, как мы осмелились утверждать, Каспий обладает свойствами границы, то тогда это граница между чем и чем? Пожалуй, так: между Азией, известной европейцам Древнего мира, и Азией еще более дальней, глубинной; внутренней, отделенной от известной Азии пространствами непреодолимых пустынь, горных хребтов, ордами кочевников и беспощадными стражниками империи Хань. Интересно, что великий Александр, внутренне выбрав «азийство», был допущен туда, в эту никому неведомую, глубинную Азию. И дошел до Индии. Чуть позже, в римский уже период античной истории, символическая встреча Запада и этого неведомого Востока состоялась еще раз. «…В 36 г. до н. э. отряд ханьцев, преследуя хуннского князя, натолкнулся около города Талас в современном Казахстане на странных воинов, которые сдвинули большие четырехугольные щиты, выставили короткие копья и пошли в атаку на китайцев. Те удивились, посмеялись и расстреляли сомкнутый строй из тугих арбалетов. По выяснении оказалось, что побежденные были римскими легионерами, из легиона, сдавшегося парфянам при Харране (Карре), где погиб триумвир Красс. Парфяне перевели пленных на свою восточную границу и при первой же надобности отправили их выручать своего хуннского друга и союзника…»4. Случай этот настолько красив и символичен, что кажется невероятным. Однако подлинная история не чурается крайностей: в подобную встречу можно было бы поверить, если бы в свидетельство повествователя не вкралась одна неточность: арбалеты. Преследовать «хуннского князька» за пределами империи мог только конный отряд. Но арбалеты никогда не были оружием конницы. Эта неточность заставляет нас перепроверять все сопутствующие обстоятельства. В общем, все правдоподобно: триумвир Марк Лициний Красс, победитель Спартака, действительно потерпел при Карре сокрушительное поражение от парфян, был убит и обезглавлен. Как сообщает Плутарх, из затеянного Крассом парфянского похода почти никто из римлян не вернулся домой: тех, кто пытался прорваться обратно на запад, в горах и пустынях подстерегли и вырезали арабы, тогда едва-едва появившиеся на исторической арене. Около десяти тысяч солдат сдались на милость победителя — следовательно, большой римский отряд должен был быть в парфянском войске. И хотя от Месопотамии, где были разбиты легионеры Красса, очень далеко до степей, где они, затерявшись в безбрежности Азии, могли встретиться с китайцами, такая возможность не исключена. Жаль, что Гумилев умалчивает, откуда у него сведения о встрече римлян с китайцами и об арбалетах. Однако ситуация будет выглядеть вполне правдоподобно, если представить, что римляне, как и в сражении при Карре (Харране), были перебиты китайскими всадниками не из арбалетов, а из тугих азиатских луков, которые, действительно, пользовались славой страшного оружия, с одинаковой легкостью пронзающего все защитные покровы. В этой безвозвратной гибели римлян в степях Казахстана таится какое-то смутное пророчество о том, что человеку западного мира сюда нельзя, что здесь не Танаис, где в античное время велись переговоры мира Средиземноморья с представителями бесчисленных скифов5, а какая-то гораздо более дальняя даль, где ничего другого и не суждено, кроме смерти на неприглядной чужой земле, в битве за интересы неведомых племен, под хохот и улюлюканье неведомого противника. Может быть, это на несколько десятилетий позже почувствовали легионеры Двенадцатого Молниеносного легиона, оставившие надпись на камне близ Баку (когда самого города еще не было). То были храбрые солдаты римского императора Домициана (81 — 96 гг. н. э.), пытавшиеся утвердить владычество Рима в Мидии. Оказавшись на территории Апшеронского полуострова, они, возможно, и подивились на одно из чудес древней природы — нефтяные источники, в одном из которых нефть, по преданию, была белая или желтая, а в другом — черная или зеленая, но отсюда, как бы то ни было, повернули обратно, почувствовав, вероятно, что неведомое море таит за собою даль, неподвластную человеку западного мира. Прошло больше тысячи лет, прежде чем путешественники, подобные Марко Поло или Плано Карпини, осмелились проникнуть вглубь Азии, в ставку великого кагана монголов.
Несомненно, Каспий обладает еще редким оптическим свойством быть линзой, подзорной трубой. Стоит глянуть в нее, и с русского берега неожиданно близкими видятся царства Востока. Кто-то, проследив взглядом караванные дороги Великого шелкового пути, узрит Китай. Кто-то — Персию. Царь Петр, во время позднего своего, 1722 — 1723 годов, «персидского похода», еще из Астрахани мгновенно угадал Индию. И хотя мирным договором Персия «уступила» России Дербент и Баку, ясно было, что Петра не менее, чем кавказский, манит противоположный, пустынный среднеазиатский берег, на котором ничего и не было тогда, кроме двух-трех рыбацких селений. А за ними — бессмысленный, жуткий простор пустынь, с сокрытыми где-то там, внутри этого простора, Аралом, Аму- и Сырдарьей, невиданными в России горами Памира и Тянь-Шаня, древними Хивой, Кокандом и Бухарой. Казалось бы, просторы эти должны были не манить, а пугать: оттуда, с развалом монгольской вселенной, стали на Россию набегать орды несметные, миллионные, которые остановить не могли никакие крепостцы, выстроенные по линии Оренбург — Омск — Семипалатинск, чтобы как-то оконтурить и удержать то чудовищное среднеазиатское брюхо, оставшееся после распада Золотой Орды без головы, в котором что-то бесформенное урчало, кипело, булькало, а то и изливалось в набег. Волны нашествий дохлестывали до Казани. Однако ж Петр, желая развитию империи дать твердое направление по всем сторонам света, сие пространство тоже берет во внимание, еще в 1714 году отправляя по маршрутам казацких набегов первую военную каспийскую экспедицию в Хиву и Бухару — на Индию. Индия была его давнишняя мечта. Едва закончив войну со шведами, он обласкал Ашур-бека, хивинского посла в России, послал с ним в подарок хану шесть пушек с порохом и снарядами и поручил ему «проехать в Индию, откуда привезти барсов и попугаев»6. Первые походы в Азию закончились еще при жизни Петра полной неудачей: отряды, достигшие Хивы, были поголовно перерезаны, крепости, выстроенные на гнилых местах (одна — на мысе Тюп-Караган, другая — под Красными Водами), — оставлены и заброшены. Нет сомнения, что проникновение в Индию, которой все полнее завладевали англичане, для российской государственной мысли было id б ee fixe, причем фиксацией еще менее плодоносной, чем взятие Константинополя или создание панславянского государства. Однако, получив выход в Каспийское море, Россия невольно, вместе с морскою водой, сглотнула еще и немало смыслов, прежде ей неведомых. Одним из таких глобальных смыслов и была Индия: в конце концов, караван-сараи индийских купцов издавна существовали в Астрахани, при долгом жительстве купцы обзаводились здесь семьями, совершали омовения в Волге, как в Ганге, и прижитые ими ребятишки бежали плескаться вместе с отцами. Индия казалась близко, хотя до нее было невообразимо далеко при имперском менталитете — считать своим только то, что завоевано.