Новый Мир (№ 4 2006)
Шрифт:
10 февраля. Л<идия> К<орнеевна> Ч<уковская>. 8 — 9 веч.
11 февраля. 9 ч. веч. Для летчиков военных, „Отечественная война”.
12 февраля. 8 ч. веч. „Разгром Наполеона” в госпитале на Хорезм<ской>. Идти самой”.
Судя по ее “деловому” дневнику, который в “Вопросах истории” представлен начиная с записей 1919 года, М. В. Нечкина была очень одиноким, преданным своей работе человеком…
В одном месте этой удивительной звукозаписи Лидия Корнеевна говорит Шилову, который, очевидно услышав, что она готовится прочитать очередной отрывок (и уже начинает его читать), “неосмотрительно” тянется к магнитофону/микрофону (придвинуть поближе?):
—
После чтения Л. К. говорит: “Понимаете, образ настоящий получается, если он только вообще получается, вот именно — от полноты. А когда одно что-нибудь… то — смешно”. И читает — с прибавлением реплики “не могу удержаться” — очень смешной отрывок от 30 июня 1955 года о том, как Ахматова умоляла Лидию Корнеевну вспомнить первые строки одного забытого стихотворения, будучи убежденной, что Чуковская должна его помнить. А Лидия Корнеевна слышит о нем впервые! Но Ахматова и при прощании повторила: “Пожалуйста, вспомните первые четыре строки. Остальное известно”.
Слышно, как Лидия Корнеевна и Лев Алексеевич смеются.
Очевидно, готовя запись для того вечера, на котором она была дезавуирована, Шилов не стал подвергать ее даже минимальной редактуре, что создало особую “разговорную” атмосферу.
Повторюсь: я надеюсь, что запись будет приведена в порядок и найдет издателя. И еще мне кажется, что сюжет с зашифрованным именем Нечкиной — это лишний повод поговорить о “документе в документе”, об эпохе, в которую работала Л. К. Чуковская, и о теме, которая не давала покоя звукоархивисту Льву Шилову. Звуковой документ — это все равно документ, с ним надо обращаться так же, как с беловой или черновой рукописью, учитывать его при научных и академических изданиях. Это живой голос.
Единственная вошедшая в архивный оборот “юбилейная” аудиокассета с голосом Лидии Чуковской содержала в себе те самые записи, которые были сделаны для “Мелодии”9: два стихотворения (“Сверстнику” и “На Олимпийских играх” — 1984 и 1976), статья “Гнев народа” (1973) и “Слово об А. И. Солженицыне” (1988), произнесенное в день его 70-летия. Выступление называлось “Мастерская человечьих воскрешений”: Л. К. прочитала его специально для записи — один на один со студийным микрофоном.
Знатоки творчества Лидии Чуковской, конечно, обратят внимание на то, как виртуозно она использовала в “Слове о Солженицыне” некоторые свои соображения и образы из книги “Процесс исключения”, изданной в Париже — в 1979-м и в Москве — в 1990 году.
Приведу фрагмент “Слова...”:
“...„Вечно он торопится, всегда он смотрит на часы”, — говорили о нем с неудовольствием знакомые. Или даже так: „Вечно он занят одним собой”.
А попробовали бы те болтающие праздно каждый день спускаться за ним в преисподнюю и со своей страшной добычей снова возвращаться на землю. И выводить из пережитого мысль за мыслью, судьбу за судьбой, лагпункт за лагпунктом и возвести это колоссальное изваяние, этот величавый памятник на братской могиле (“Архипелаг ГУЛАГ”. — П. К. ).
Вот сейчас, в наши дни, общество „Мемориал” обсуждает, какой и где воздвигнуть памятник миллионам замученных и убиенных. Один уже создан.
Семью частями своей книги Солженицын создал литую форму памятника, новую литературную форму, новую не только для русской литературы, но, смею думать, — для мировой. В критике она еще не нашла себе точного определения. Как до сих пор еще поражает новизной и не находит себе точного определения форма „Мертвых душ”, „Записок из Мертвого дома” или „Былого и дум”. Нет, никогда во все девять лет своего знакомства с Солженицыным, в ту пору, когда я еще не знала об „Архипелаге”, или в ту, когда
Девяносто девять процентов этого упругого, точного, поэтического текста уже печаталось10, — но можно ли сказать точнее и лучше?
Все записи на этой аудиокассете — хорошего студийного качества: слушаешь их — и отчетливо видишь так доверяющего своему неизвестному слушателю (читателю? собеседнику?) автора этой — то сокровенной, то распахнутой в мир — поэзии и прозы .
Чтобы сохранить эти записи для будущих поколений, нужно немногое — оцифровать их. Они даже не нуждаются в реставрации.
Переходим к компакт-дискам.
Лидия Чуковская. Стихи разных лет. Составитель и редактор Павел Крючков. Использованы записи из домашнего архива Л. К. Чуковской. Москва. Архивное издание.
Р 2000 Агентство Звук, при содействии “Мастер-Банка”
ADD, ZV 40-20385. Диск записан 15 марта 2000 г.
Общее время 57.16. Звукорежиссер Борис Смирнов.
…Когда семь лет назад Елена Цезаревна Чуковская доверила мне работу с хранящимися в домашнем архиве аудиозаписями авторского чтения Лидии Корнеевны, я воочию убедился в том, что значит выражение “осыпающаяся пленка”. Мы собрали все аудиокассеты с чтением стихотворений, отыскался издатель, и началась кропотливая работа, которую вел замечательный звукорежиссер и инженер Борис Владимирович Смирнов. После перезаписи первых же кассет в свой рабочий компьютер Смирнов, помню, сказал: “Если мы попробуем скопировать их еще раз, качество упадет на порядок: пленка сыплется”. И показал мне, что это значит.
Выбор и состав стихов был прост: все, что сохранилось. Записи делались Еленой Цезаревной в промежутке между серединой 70-х и серединой 80-х годов.
Сохранилось шесть источников. Самый непродолжительный по времени — это “мелодиевская” запись (два стихотворения); самый продолжительный — 47 стихотворений, записанных в один день. Всего на диске звучит 80 произведений.
В предыдущем обзоре, посвященном звукозаписям Марии Петровых, я говорил о странной похожести их с Лидией Чуковской поэтических судеб: долгое забвение, затянувшаяся “невстреча” с читателем.
В случае с Лидией Корнеевной, однажды выпустившей в Париже — крохотным тиражом! — сборник стихов “По эту сторону смерти” (1978), виновницей этой “невстречи” была, пожалуй, она сама (даже и в раннеперестроечные годы). Предваряя свою первую стихотворную подборку в отечестве (общественно-политический ежемесячник “Горизонт”, 1990, № 7), писала:
“…Печататься мешала мне не цензура <…> а главным образом любовь моя к чужим стихам. По сравнению с чужими, любимыми, собственные всегда казались — и кажутся мне — еле-еле существующими”.