Новый Мир (№ 4 2007)
Шрифт:
И страшно было, когда белая “Нива” по нашей улице ездила. Стреляли.
И ведь все знакомые. Вот Лена с Клавой. Клава следователем работала в прокуратуре и Лену туда устроила, небольшая должность, что-то вроде секретарши, что ли… Когда их забрали, Клава сразу свое удостоверение выбросила, а Лена у нас всегда принципиальная была, с характером, сказала, что врать не будет, и так им и сказала, что она в прокуратуре работает. Ее одну из первых расстреляли…
Мне на кладбище страшно ходить. Столько соседей там лежит, молодые же все были, вот иду и здороваюсь до сих пор — с Мишей, с Аликом, с Леной, с Аней Томиной. Они все
А сейчас нет, у нас не страшно, приезжайте, я, когда буду уходить, у хозяйки адрес оставлю…
Я слушала про пятидневную войну и не понимала, не могла вспомнить. За столько лет рассказов о перестрелках, бомбардировках, похищениях, зачистках, исчезновениях все слилось воедино.
Потом, когда уже Татьяна покрасила потолок, я зашла к тете Капе посмотреть, все ли в порядке, она дала мне адрес. Там на первой строчке было написано: “Буденновск”.
Магдалена
В июле в подъезде напротив поселилась Магдалена. Каждое утро роскошная черная Магдалена выходила из подъезда с огромным тазом в руках. Магдалена заворачивала за дом, туда, где еще сохранились столбики с натянутыми между ними веревками, и вешала огромные простыни. Дальше все как в кино: ветер надувал ослепительные паруса-простыни, и из-за них появлялась то рука Магдалены — в руке прищепка, то голова в цветном берете, то нога в клетчатой тапочке.
Я не знаю, сколько у нее детей. Постоянно у ее ног крутятся три-четыре негритенка, но бывает и больше, к тому же дети все время меняются.
Судя по звонкому выговору, Магдалена — кубинка. У нее есть муж Эрнесто. Мне всегда казалось, что на Кубе одну половину мужчин зовут Эрнесто, а другую Роберто. Эрнесто тоже негр, но какой-то неубедительный, ему не хватает роскоши Магдалены. Оттого, что у него на голове заплетены косички, он напоминает колорадского жука, да и ростом он сильно меньше своей жены. Магдалена и Эрнесто живут на первом этаже. Вечером, возвращаясь с работы, он встает под окном и громко кричит по-испански, что любит ее. Магдалена с визгом выскакивает из квартиры, настежь отворяет дверь в подъезде (железная, на стальной пружине), прижимает своего любимого к груди, целует в затылок и что-то нежно воркует. Старушки на скамеечке умиленно плачут.
Африканцы в Люблине не редкость, я постоянно встречаю их то в магазине, то в метро, то на рынке, то в парке. И каждый раз пытаюсь понять — кто из какой страны. Говорят они и по-английски, и по-французски, и на каком-то неизвестном мне языке с большим количеством шипящих…
Раз вечером, часов около десяти, возвращаюсь домой. Где-то у гаражей поняла, что во дворе у нас — разборка. Спорят о чем-то. О чем? Если о воспитании детей, то можно смело через двор, а если ссорятся из-за бутылки, то лучше обойти с другой стороны. На свой страх и риск пошла короткой дорогой.
Во дворе, на площадке между нашими подъездами, толпилось с десяток негров, не считая детей. Магдалена и Эрнесто спина к спине держали оборону. Все орали на чудовищной смеси русского, английского, испанского и какого-то еще странного, никогда мною не слышанного языка. Женщины едва не вцеплялись Магдалене в волосы.
Я прошмыгнула в подъезд и разгадывать смысл происходящего предпочла из своей квартиры — со второго этажа все прекрасно слышно.
Дело оказалось в следующем: Магдалена таки познакомилась с неграми из соседнего квартала, решила с ними расово
Разборка продолжалась еще примерно час, до тех пор, пока на противоположном конце двора не показалась патрульная машина: крикуны мгновенно смолкли и разлетелись, как стая воробьев.
Сцилла и Харибда
Каждый день я прохожу мимо Сциллы и Харибды. Утром — мимо Сциллы, вечером — мимо Харибды. У Сциллы я покупаю пачку “Салема”, у Харибды — трех “козлов”. Судя по всему, они ровесницы. Сцилла маленькая, сухая, с лужайкой седых волос на макушке крашеной головы, работает в сигаретном киоске. Она почти не разговаривает. Отношения со мной она выстраивала через сдачу. Первое наше знакомство не удалось: я попросила зеленый “Салем”, она дала стомиллиметровый, к тому же легкий. Я несколько раз повторила просьбу, но она попеременно протягивала мне то обычный легкий “Салем”, то ментоловое “Мальборо”. В конце концов я отчаялась и попросила деньги назад. Видимо, зря…
Нет, Сцилла ничего мне не говорила. Просто постоянно или клала передо мной испорченную купюру, или норовила сунуть сдачу копейками, а то и вовсе ненужными мне предметами — жвачкой, конфетами, пакетиками плохого кофе. В ответ на попытки заговорить с ней она строила такую гримасу и так разводила руками, что я понимала: нету у нее для меня другой сдачи.
Перелом наступил, когда однажды я обнаружила, что сдачу мне дает мелко трясущаяся знакомая рука. Я наклонилась к окошку и увидела, что моя мучительница рыдает. Изо всех сил старается держаться, но слезы сами собой текут в три ручья. Что случилось, говорю, миленькая? А она и сказать ничего не может, только плачет, и все. Нужна ли помощь? Головой мотает. А все-таки? Так и не узнала, кто ее обидел. Но с тех пор я молча отдаю ей деньги, она так же молча протягивает пачку сигарет, но так нежно, а иногда даже погладит пачку своей в мелких морщинках ручкой. И с купюрами больше никаких проблем.
На Пасху перед киоском остановились две бабуси. Долго цокали языком — приценивались к шоколадкам. Вдруг из окошка высунулась Сцилла:
— Христос воскрес, бабушки! — и протягивает шоколадки.
А Харибда — высокая, дородная, густо накрашенная, пьяная — вылетела на меня из киоска:
— У меня сейчас такое настроение хорошее, дай обниму! — и пока я, сама тоже не маленькая, барахталась в ее объятиях, она пыталась все мне рассказать, что у нее сын хороший, да ладный, да жених. Следующий день был похмельный, так что Харибдочка, слегка заискивая, спросила: “Три „козлика”?” Я сделала вид, что вчерашнего не помню. С тех пор так и повелось: подхожу к окошку, она спрашивает: “Как обычно?” — я киваю, даю деньги, она мне — три бутылки.
Усадьба
Если идти прямо по проспекту 40 лет Октября, который на самом деле в два раза уже Люблинской улицы, то рано или поздно дойдешь до улицы Тихой, а там рукой подать до усадьбы, которая, собственно, и дала название району.
Но с самого начала мы никаким Люблином не были, мы были Годуновом. Поместье принадлежало тем самым Годуновым, потом перешло Прозоровским, которые и переименовали его в Люблино. Как сообщают путеводители, примерно в 1800 году Люблино купил отставной бригадир Николай Дурасов.