Новый Мир (№ 4 2009)

Журнал Новый Мир

Впрочем, мне иногда кажется, что если бы наши авторы не так уж старались писать об экзистенции, а писали о конкретных событиях и предметах, эта самая экзистенция возникала бы в их текстах сама собой. Вся наша жизнь, в сущности, одна сплошная пограничная ситуация.

 

Александр Мильштей н. Пиноктико. Харьков, «Тяжпромавтоматика», 2008, 256 стр.

Харьковчанин Александр Мильшейн, математик по образованию, ныне живет в Мюнхене. О «Пиноктико» уже высоко отозвались Самуил Лурье, Борис Кузьминский, Александр Иличевский — люди очевидно разного, но заведомо высокого литературного вкуса. Сам автор, отстраняясь от своего текста, предпочитает прятаться под маской — он, мол, только переводчик. А перед нами рукопись некоего Йенса, которому отец-каскадер перед смертью (он сильно пострадал при выполнении очередного трюка) признался, что Йенс — подкидыш, его по ошибке подбросили в «приемник» для краденых

картин вместо приемника для детей. Это заставляет героя обратиться к своему прошлому; он узнает, что тогда-то и получил прозвище «Пиноктико» (помесь «Пиноккио» и «Пинакотеки» [8] ); ирония ситуации еще и в том, что никаких краденых шедевров в хранилище не подкидывают, а вот местные непризнанные художники заваливают бункер-картиноприемник своими невостребованными полотнами. Однако для героя бункер — это символ, знак надежного и безопасного места-состояния, куда он всю жизнь стремится (глухой квадратный ящик для героя — аналог материнской утробы и одновременно, как водится, смерти, конца всему). Мир, однако, вовлекает героя в череду авантюрных приключений.

«Для того чтобы этот мир существовал, он должен быть непрочным, колеблющимся, нечетким, неопределенным, состоящим из смертей и недоговоренностей… Попадая в эту умышленную среду, созданную по большей части воображением, человек пытается опираться на ключевые события, чтобы совсем уж не сойти с ума, почувствовать под пальцами хоть какую-то реальность», — пишет Галина Ермошина. И дальше: «Наверное, такая литература и хороша тем, что не требует и не предполагает слишком ясной ясности» [9] . Я бы добавила — «новая» литература; в сущности, в этом смысле «Пиноктико» очень близок «Столовой Горе» и «Чужому». Реальность, утверждают эти романы, — это то, что воспринимается нами как реальность в данное время и в данном месте. Миг спустя и шаг в сторону это тоже будет реальность — но уже совершенно другая, возможно — противоречащая предыдущей, но столь же полноправная. Не то чтобы истина была «где-то там», скрыта от нас, ее, этой истины, может не быть вообще, или, напротив, истиной априори становится все, что мы принимаем за истину.

Андрей Курко в. Ночной молочник. Харьков, «Фолио», 2008, 507 стр.

Наверное, имеет смысл задуматься, почему Андрей Курков, один из самых читаемых-продаваемых русскоязычных авторов на Западе, в России, скажем так, известен, но не больше. Самая знаменитая его книга «Пикник на льду» и ее продолжение «Закон улитки» вышли в 2005 году в издательстве «Амфора» пятитысячным тиражом и с тех пор, кажется, так и не переиздавались, хотя другие книги Куркова в «Амфоре» продолжают выходить — все тем же скромным тиражом от трех до пяти тысяч. Возможно, причина в том, что для русского читателя Курков недостаточно инороден, экзотичен, но и не вполне «свой»; неуловимая «украинскость» его текстов вряд ли воспринимается западным читателем как нечто особенное, отличное от «российского», но российский читатель ощущает ее слишком хорошо. Во всяком случае, похоже, отождествить себя с героями Куркова, плывущими по течению в кильватере сильных мира сего и воспринимающими эту свою зависимость с поистине дзенским равнодушием, российский читатель не способен. Брутальный левый радикализм или безбашенный даун-шифтинг в России вызывает гораздо больше симпатий.

«Ночной молочник», вышедший в харьковском издательстве, в этом смысле очень «курковская» книга, хотя до такой обобщенно-фантасмагорической картины распада и отчуждения, как в «Пикнике на льду», роман, как мне кажется, все же недотягивает. «Маленькие» люди — охранник Егор, таможенник Дима или другой охранник — Семен — и их близкие не столько противостоят «большим», сколько пытаются выжить в их тени. Для «больших» они никто, обслуга или, хуже того, про­сто дойный скот, как мать-одиночка Ирина, сцеживающая «омолаживающее» молоко на секретной молочной кухне для депутатов. Соответственно и депутаты, и правящая верхушка, на которую так или иначе выводят нити интриг, для маленьких людей просто экологические ниши, среда обитания. Такое «расчеловечивание» порождает чудовищные фантасмагорические ситуации — от набальзамированных трупов, которые любящие вдовы размещают в гостиных, до секретного препарата «антизаяц», способного чуть ли не мертвого воскресить и сообщить человеку бесстрашие духа, но имеющего очень неудобный для политиков побочный эффект: он делает из них честных и совестливых людей. Взаимопроникновение жизни не просто город­ской — столичной, правительственной — и деревенской для россиян тоже несколько экзотично; от Мариинского парка с резиденцией верховной власти до деревни, где живет безропотная Ирина и лежит парализованная мама охранника Егора, полтора часа на маршрутке; на этом и строится одна из линий повествования.

Роман Куркова представляет собой «киевский текст», вся интрига там очень четко привязана к топографии города, для того, кто в Киеве бывал, никаких подсказок не требуется, но тем, кто ни разу не был в этом замечательном городе, возможно, придется взять в руки его карту и по карте следить за перемещениями героев. Мистика — изнанка курковского Киева, и изнанка очень мрачная: здесь ночами ходят сомнамбулические адепты Церкви Посольства Луны, крадется маньяк с перочинным ножом, подкарауливает

за углом кот-мститель Мурик, перегрызающий горло плохим людям… Но торжествует все же день и человеческая деревенская теплая жизнь — в противовес городской мертвечине; все самое хорошее в «Ночном молочнике» происходит все-таки утром и за пределами города.

Кстати, кокетливый авторский постскриптум, по-моему, совершенно излишен.

 

Михаил Назаренк о. Новый Минотавр. Харьков, «Книжный Клуб „Клуб Семейного Досуга”», 2007, 240 стр.

Киевский литературовед и филолог, автор интереснейшей монографии «Поховання на могилі» (2006) — свода и анализа народных преданий о Тарасе Шевченко, в том числе и о Шевченко как о «заложном покойнике», — представил книгу фантастических новелл, так или иначе опирающихся на культурно-историческое наследие человечества. Одна из новелл посвящена истории Лабиринта, трактуемого автором как «вечный город», живой и пожирающий живых людей, некий зеркальный аналог Вавилонской башни, только уходящий вниз, под землю, к гигантскому Быку; другая — Колумбу, «воссоздавшему», поднявшему из вод новый континент по образу и подобию своей утраченной любимой; третья — Овидию и гибели старых богов при свете Новой Звезды… Новеллы вполне в борхесовско-

кортасаровском духе, иногда вполне космополитические, иногда — и это самое интересное — с поправкой на русско-украинский субстрат (герои двух новелл — литературно трансформированные Вий и фонвизинский Недоросль). Тексты Назаренко — почти всегда литературная игра, парадоксальная интерпретация неких всем известных фактов или культурных мифов; читатели «Нового мира», которым вскоре предстоит познакомиться с его новой повестью, смогут убедиться в этом.

 

Александр Кабано в. Весь. Из шести книг. Харьков, «Фолио», 2008, 185 стр.

Единственная книга стихов в этом обзоре. Александр Кабанов — поэт, извест­ный в России, в частности читателям «Нового мира», — представил избранное за десять лет; своеобразный «обратный отсчет» — книга открывается новыми стихами 2007 — 2008 годов, а заканчивается разделом, датированным 2003 — 1998 годами. По этой книге можно проследить эволюцию автора — от фирменных «синтетических» слов («Сентябр я цая и колок о льча, / вертикально веной трубя, / что ж ты, сердце мое, сердце волчье, / принимаешь любовь на себя?») до синтетических образов, сопряжения далеких понятий, идущих за созвучиями («На часах еще чернели отутюженные стрелки…», «Луковица огня, больше не режь меня, / больше не плачь меня и не бросай в Казань. / Ложкою не мешай, ложью не утешай…»), от юношеского романтизма — к импрессионизму и сюрреализму. Кабанов, один из самых ярких и энергичных русских поэтов (и не только проживающих в Украине), одновременно сентиментален, брутален и самоироничен («Представь меня счастливым в пятьдесят / в стране на черноморском берегу, / где вместо сала ангелов едят, / случайно обнаруженных в снегу»). Его регулярный стих всегда плотно вещественен, перенасыщен реалиями, предметами и событиями в самых неожиданных сочетаниях, что-то вроде картин фламандских мастеров, все не на месте и в то же время там, где надо:

 

Он поет про гудзонские волны,

про княжну. (Про какую княжну?)

И облезлые воют валторны

на фанерную, в дырках, луну.

И ему подпевает, фальшивя,

в високосном последнем ряду,

однорукий фарфоровый Шива —

старший прапорщик из Катманду:

«У меня на ладони синица —

тяжелей рукояти клинка…»

…Будто это Гамзатову снится,

что летят журавли табака.

И багровые струи кумыса

переполнили жизнь до краев.

И ничейная бабочка смысла

заползает под сердце мое.

 

География проживания здесь, надо сказать, играет свою роль. И дело не только в стихах, посвященных Крыму, который занимает очень важное место на лирической географической карте автора, не только в других географических привязках (Киев, Днепропетровск, Одесская трасса), и даже не во вторжении украинских слов (как правило, провоцирующих, как, например, «лайно»), а в некотором мерцании «свой-чужой», «приятия-отторжения», отличающем стихи Кабанова; пожалуй, высокий градус накала и обеспечивается во многом этим хождением по грани двух культур, близких и именно в силу самой этой близости антагонистических. Очень многие кабановские тексты опираются на взаимодействие стихий (земля-вода, земля-небо), отсюда частое привлечение образов насекомых как медиаторов, посредников между земным и небесным, и рыб как символа жертвенной трапезы.