Новый Мир (№ 5 2011)
Шрифт:
Будто прицельное “вот” раздвоилось
и растворилось в пернатом “вот-вот”.
Или синица в руке раздавилась...
Интересно следить за тем, как стихотворение само себя наращивает, словно бы благодаря автора за верно выбранную болевую точку отсчета, за попадание в тон и ритм, как оно подсказывает ему средства для передачи неуловимости перехода от почти сбывшегося “вот” к “вот-вот”, которое уже не сбудется. “Раздвоилось” — “растворилось” — “раздавилось”.
Что там в итоге? Неопределенность
с легкостью перестановки одной
перерастает в непреодоленность...
В русской поэзии достаточно мастеров мимолетной, вроде бы ничего не значащей, но психологически точной детали: Фет, Анненский, акмеисты... — короче говоря, есть у кого брать уроки.
В заключение статьи я хочу вернуться к профессии Александра Стесина. И здесь самое время вспомнить о великих предшественниках, совмещавших литературное творчество и медицину: Авиценна, Готфрид Бенн, Альфред Деблин, Уильям Карлос Уильямс, Булгаков, Чехов... И может быть, самый значительный пример для русского читателя — Юрий Живаго.
Не ради красного словца я привожу эти примеры. Поздравляя Александра Стесина с прекрасным началом, я уверен, что самые замечательные открытия ждут его на пути пересечения профессиональной и поэтической работы.
Владимир Гандельсман
Нью-Йорк
Тряпичная кукла с порселановой головой
ТРЯПИЧНАЯ КУКЛА С ПОРСЕЛАНОВОЙ ГОЛОВОЙ
Л е я Т р а х т м а н-П а л х а н. Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву. М., Иерусалим, “Мосты культуры”, “Гешарим”, 2010, 312 стр.
Лея Трахтман-Палхан (1913 — 1995) — автор воспоминаний, вышедших недавно на русском языке, — прожила четыре жизни.
Детство в украинском местечке. В 1922-м семья бежала от ужасов Гражданской войны через Румынию в Палестину. Лее девять лет. Еще восемь прожила в Палестине. За подрывную, вполне, впрочем, невинного свойства коммунистическую деятельность девушка выслана британскими властями из Палестины в СССР. 1931 год. В 1956-м Лее удалось по гостевой визе посетить Израиль, что было для того времени крайне необычно. В 1971-м сумела выбраться с семьей в Израиль.
Воспоминания с богатой фактурой.
Погромы Гражданской войны, ощущение непрочности жизни, которая может в любой момент оборваться, бессилие родителей защитить. Нелегальный переход границы. Маленький, песчаный, барачный Тель-Авив. Эрец Исроэль времен юности — юности не только автора, но и страны (Страны). Коммунистические охмурители под водительством Треппера — тогда начинающего, а впоследствии знаменитого советского разведчика. Именно он, отсидев срок за заслуги перед советским отечеством, помог Лее получить в 1956-м гостевую визу в Израиль. Глубокий внутренний конфликт сердечной привязанности к Стране с головными, не имеющими опоры в опыте, коммунистическими штампами. Британская тюрьма с ее разнообразными насельниками. Высылка. Советский пароход. Советский быт, общежития, талоны, рабочие столовки, очереди,
Воспоминания детства и юности — цветные картинки. Россия — почти сплошь черно-белая. Написано с большой живостью. Вот пара совсем разных эпизодов из разного времени.
Эвакуация. Томск. Завод.
“Подавляющее большинство рабочих состояло из женщин, юношей и девушек, почти детей. После войны в официальной советской прессе эти юноши и девушки изображались исключительно героями, комсомольцами, до самозабвения преданными Родине и думающими только о победе над фашистами. Не знаю, может быть, где-то так и было, но не на нашем заводе. Эта категория работников, состоящая в большинстве своем из местного населения, буквально наводила ужас на жителей поселка. Среди ребят большой процент составляли отъявленные хулиганы и, мягко выражаясь, девушки легкого поведения, торговавшие своим телом без отрыва от производства. <…>
Стены туалетов, даже начальственных, пестрели антисемитскими лозунгами типа „Бей жидов — спасай Россию!”. <…>
Они, конечно, работали полную смену, то есть 12 часов, так как труд тогда был в общем-то подневольным и мастера, обладавшие почти неограниченной властью, могли сделать практически все: лишить талонов на суп, перевести на более тяжелую работу, хотя, если откровенно, легкой работы на заводе не было, могли даже влепить затрещину. Короче, ребята больше работали за страх, чем за совесть.
Бесспорно, даже те 15 — 16-летние юноши и девушки, которые добросовестно, честно старались работать, чисто физически не могли выдержать такой нагрузки, а те, что были похулиганистей, сознательно ломали все, что могли, чтобы хоть как-то уклониться от этого каторжного труда”.
После приезда из Палестины в Одессу Лею на сутки помещают в тюрьму ОГПУ — для проверки. За Леей приходит политэмигрант Френкин, с которым девочка была знакома еще в Палестине.
“В его присутствии дежурный тоже заговорил со мной на идише (до этого на идише говорил с ней следователь. — М. Г. ). Он спросил, как мне понравились условия тюрьмы в ОГПУ по сравнению с условиями тюрьмы в Палестине. Я ответила, что условия тюрьмы в Палестине были гораздо лучше. Он посмотрел на меня недоверчиво и сказал: „Как это может быть, что условия заключения в империалистической колонии лучше, чем в Советском Союзе?” Я ему рассказала, как я отбывала заключение в женской тюрьме, где были канализация, водопровод, душ и туалет, наша камера была большой и светлой, а питание там было очень хорошим: такого черного хлеба, как тут, заключенным не давали.
Тут вмешался Френкин, чтобы поправить создавшуюся неудобную ситуацию. Он сказал, что для врагов советской власти условия тюрьмы в СССР чересчур хорошие. Но для нас, политэмигрантов, пострадавших от преследования властей в Палестине, арест по прибытии в СССР является тяжелым переживанием. <...>
Как только мы вышли на улицу, Френкин обратился ко мне со словами: „Как это, Лейчик, ты говоришь им, что условия тюрьмы в Палестине лучше, чем тут?!” — „А что, это разве неправда? Я сказала только правду”, — ответила я. „О, Лейчик, разумеется, ты сказала правду. Но разве всегда нужно говорить только правду? Иногда можно и не сказать ее...””.