Новый Мир (№ 5 2011)
Шрифт:
Два случайно встреченных человека в ОГПУ — оба говорят на идише. Примета времени.
Тяжело было Лейчику в СССР с ее правдой. Жизнь заставила усвоить урок опытного Френкина. И все равно только отчасти. Удалось ей через всю жизнь пронести нравственную стойкость и целостность.
Три взгляда на жизнь, три психологии. Пожилой, зомбированный гэпэушник. Девочка, для которой правда естественна. Не понимает, где оказалась. Френкин, уже местный и уже много чего понимающий. Не понимающий только, что его ожидает в будущем в стране победившего социализма. И что его сентенция — “для врагов советской власти условия тюрьмы в СССР чересчур хорошие” — обернется против него: условия
Лея Трахтман-Палхан — неамбициозный автор. Социально и психологически она принадлежала к тому молчаливому большинству, которое мемуаров не пишет. Что делает их еще более интересными. Написала воспоминания для детей и внуков. По их просьбе. Не городу и миру — только внукам. Всего-то. Это уж потом дети пустили рукопись в большой мир. Рассказы типа: бабушка, расскажи, как ты была маленькая. С дедушками, бабушками, дядьями, тетями, соседями, подружками куда более интересными, чем великий Треппер. “Лицо тети Ады было асимметричным, одна щека толще другой. Мне казалось, что она сосет конфету, держа ее за толстой щекой. Мне так захотелось конфетку, что я попросила ее у тети. Но у нее ничего не было”. Единственное упоминание о тете Аде. Больше не появляется. Ни для чего, кроме необыкновенной своей щеки, не нужна. Украшение книги. Развешанные ружья почти никогда не стреляют. Это дает звучать жизни, не навязывая искусственных критериев, не выстраивая персонажей по росту.
Написала на иврите. В 1989 году первая (детская и палестинская) часть воспоминаний была опубликована в Израиле. Потом переписала по-русски.
В детстве Лея говорила, естественно, на идише. В Палестине перешла на иврит. Приехав в Россию, не умела говорить по-русски. В Израиле, в 1956-м, с ужасом обнаружила, что иврит пропал. Потом восстановился, конечно. Русская алия 1970-х была немногочисленна. Когда Лея Трахтман-Палхан стала переписывать свою книгу по-русски, она прожила в ивритоязычной среде больше полутора десятков лет, и это, надо полагать, на ее русский язык повлияло. Что парадоксальным образом ничуть не ухудшило книгу — даже наоборот.
В начале 90-х рукопись первой части книги попала ко мне. У меня с сыновьями Леи общий приятель. Служил со старшим — Моше (тогда Эрнестом) Палханом — в начале 60-х на Кубе — как раз в тот самый кубинский кризис. Моше был радист. Слушали в его будке новости на английском и испанском. Пространство свободы. Остались друзьями на всю жизнь. Эрнест стал потом морэ [1] даже не первого — нулевого поколения. С него в Москве все начиналось.
Моше прислал рукопись нашему общему приятелю. Через него она попала ко мне. Я написал предисловие (послесловие?), передал доброй знакомой — редактору “Иностранной литературы”. Вскоре женщина эта нелепо погибла. Рукопись сгинула. Собственно, я говорю об этом потому, что далее воспроизвожу фрагментами тот, двадцатилетней давности, свой никогда не публиковавшийся текст с незначительной правкой. И, что много важнее, цитаты далее даю не по гешаримовскому изданию, а по рукописи, еще не попавшей в руки редактора, — по сохранившимся в моей статье цитатам.
Лев Толстой — первый, должно быть, пророк смерти романа — тяготился сочинительством, хотел напрямую сказать чаемую миром правду без посредничества беллетристического обмана (“крашеных картонов”). Как тесно ему в “Войне и мире”, как вынужден к искусственной для него форме в “Крейцеровой сонате”! Учился писать у крестьянских детей.
Лея Трахтман-Палхан — как раз то самое крестьянское дитя, Лев Толстой не может поучиться у нее разве что потому, что
Когда ей было двенадцать, прочла свой первый рассказ подруге “на улице Герцля возле каменного забора напротив гимназии”. Подруга Симха высмеяла: “В литературном произведении не пишут о высоте забора в сантиметрах”. Конечно, Симха была права. Лея так и не стала настоящим писателем, продолжала писать неправильно (то есть не по тем правилам, которые обретаются в головах Симхи и многих других отличниц и отличников), неумело, даже и примитивно, — но оригинально, обаятельно, с неожиданным художественным эффектом, в значительной мере именно в силу этой своей неправильности — как мечтал научиться Лев Толстой.
Вот, пожалуйста, взятый почти что наугад фрагмент:
“Мы пустились в путь. Ночь. Темно. Нас несколько семей в повозках. С обеих сторон дороги лес. Вдруг стали преследовать нас какие-то люди также на повозках с криком и руганью. Возчики наши своими кнутами бьют по спинам лошадей, лошади несутся галопом. Страшные крики преследователей еще слышны, но уже более отдаленно. Повозки наши повернули вправо на узкую лесную тропу, и мы спаслись от преследователей. Мы доехали до какого-то дома и легли спать все на полу. Среди нас была молодая неженатая пара. Они были веселыми, несмотря на общую напряженность, лежали рядом и смеялись над упреками взрослых”.
Визуальный, динамичный, с монтажными стыками, очень индивидуальный текст — читать одно удовольствие. “Вдруг стали преследовать нас какие-то люди также на повозках с криком и руганью” — чистый Агнон, причем совершенно непредумышленно и безо всякого литературного влияния: само так вышло.
Еще одна миниатюра. Уже в Палестине.
“Однажды я попросила у родителей купить мне мяч. Папа поехал со мной на рынок, и мы подошли к прилавку игрушек. Там были разноцветные мячи. Я выбрала большой мяч с красными, зелеными и синими полосами. Но папа сказал, что, увы, мяч слишком дорогой и он не может купить его мне. Я показала на другой, поменьше, потом на третий, на четвертый, но ни один из них не был по карману отцу. Наконец выбрали: папа купил мне самый маленький мяч светло-серого цвета. Я рада была и этому. Мяч был упругий, прыгал высоко, и приятно было играть с ним.
Однажды зимой, когда мы играли в мяч с соседскими детьми, мяч попал в открытую печь и сгорел. Я стояла со своими друзьями, беспомощно глядя, как огонь пожирает мой мяч. Эта потеря причинила мне боль”.
Сколько было в жизни потерь и утрат. Но эта детская боль навсегда осталась в душе. Рассказывает, как если бы было позавчера.
Большая печь в городском дворе — обычная вещь того места, того времени.
Характерны для визуального письма автора цветные полосы мельком увиденного полвека назад мяча. И еще в том же духе, и очень по-женски — не только визуально, но и тактильно: тонкий трикотажный свитер с черными полосками дочери хозяина дома еще на Украине; белое в красную полоску платьице сестрички Мирьям; вязаные синие шапочки с белыми полосками, купленные девочкам перед отъездом в Палестину; “две ночные рубашки из фланели: одну розового, а другую голубого цвета” — Лея шила их себе в 18 лет.
Фрагмент уже после репатриации из СССР.
“Из окна выглянула женщина и спросила, кого мы ищем. Мы ответили, что только заглянули во двор, связанный с нашими воспоминаниями. „Скажите фамилию подруги, — произнесла женщина, — я живу здесь очень давно и помню всех, кто когда-то жил тут”. — „Это было 50 лет назад”, — ответили мы. — „А, — сказала она, — тогда я ее уже не застала””.
Вряд ли кто из читателей Леи Трахтман-Палхан застал ее мир.