Новый Мир (№ 6 2009)
Шрифт:
— На базар, — приказал О’Хара. Двуколка сделала еще полкруга, и лошадь затрусила по узкой улице, застроенной двух-трехэтажными оштукатуренными домами с наглухо закрытыми бурыми ставнями.
— Как вам понравилась новая гостиница? — спросил этнолог.
— Всем хороша, — признал Чехов. — Нету этого, знаете, показного великолепия, которое говорит только о глубоком упадке — гостиницы, страны или вкуса. В “Галле фейс” я даже окно не мог притворить, и пахнет там сыростью. Одно странно: с моими туфлями продолжаются приключения.
— Что такое? — спросил О’Хара с равнодушной вежливостью.
—
— Тоже комнатной?
— Нет, вот этой. — Чехов, насколько позволили борта повозки, вытянул длинные ноги и пошевелил носком вправо-влево: прочная тупоносая туфля коричневой кожи, свеженатертая “боем”. — Ну-с, так: выставляю я их вечером... — (Соврал: почти под утро.) — Выставляю за дверь, перед выходом надеваю и чувствую — что-то нога не входит до конца. Засунул руку — оказалось, записка: извольте видеть. — Он достал из портмоне мятый листок. —
И не записка даже, а... Что скажете? Какой-то местный обычай?
О’Хара небрежно принял листок.
— Бумага местного производства, — заметил он. — Водяной знак цейлонской фабрики. Дешевый сорт. Теперь...
Перед ним была “не записка даже”: на бумагу как по линейке наклеили три слова, вырезанные из газеты или книги:
GO TO KANDY
— Клей тоже дешевый, такой есть в каждой гостинице, — определил О’Хара. — Вторая полоса “Коломбо гэзетт”...
— По шрифту опознали? — поразился Чехов. Ему всегда нравились люди, достигшие высокого мастерства в своем деле.
— Да, главным образом. И по бумаге. Газета, видимо, вечерняя: там как раз была заметка о завтрашнем параде в Канди.
— А где это и что это?
О’Хара откинулся на сиденье, но листок не отдал, а сложил вдвое и сунул в нагрудный карман безукоризненно белой сорочки.
— Плохо же вы подготовились к путешествию, доктор. Канди — это на северо-восток от Коломбо, одно из самых почитаемых мест Цейлона... и кто-то хочет, чтобы вы ему поклонились. В этом городе хранится Далада — зуб Будды; если хотите, одолжу вам несколько брошюр.
— Благодарю, было бы любопытно. — Чехов глядел по сторонам, на мешанину коричневых, красных и зеленых пятен. Люди, одежды, деревья даже при медленной езде сливались воедино — они и были одним: Цейлоном. — Конечно, никуда я не поеду, но... — Он закашлялся, прикрывая рот платком.
(Гусев был не жилец. Он кашлял час за часом, надрывая душу и горло, то и дело отхаркивая. Но с такими симптомами, даже усиленными горячкой, можно протянуть не один год — Чехов знал это прекрасно, и внезапная, глухая смерть отставного солдата поразила его. Освидетельствовать покойника ему как постороннему не дали, а судовой врач только бормотал спьяну. Он словно боялся чего-то, не понять чего.
В последний свой день Гусев, блестящий в свете фонаря капельками пота, хватал за руку, тянул к себе и с настойчивостью злого бреда шептал:
— Зуб, зуб... ты к зубу ехай... Я не смогу, ты ехай к зубу... потом отдашь, отдашь потом, это не тебе... Зуб...)
— Приехали, — сказал Кимбол О’Хара. — И, если позволите
Чехов видел разные торговые ряды — приморские, в Таганроге и Одессе; московский Хитров рынок, куда и полиция ходит только сам-четверт; Гостиные дворы обеих столиц, где не так-то просто вырваться из рук лавочников — даже сыну лавочника, знакомому со всеми уловками; назойливые дальневосточные базары — на взгляд чужака, избыточные до бессмысленности.
Здесь было все: сверкающие камни, драгоценные ли — бог весть; раковины плоские и спиралевидные, серебряные цепочки, пляшущие боги, вяленые акулы и мерцающие золотом шкуры пантер; снулые рыбы и еще живые крабы — все огромные и причудливо глазастые; пирамиды кокосов и связки бананов, корзины и циновки, китайские коробочки и простые, ничем не украшенные палочки — зачем они? — и палочки курящиеся; статуэтки, слишком мелкие, чтобы разобрать детали, — слоны, демоны, будды; сквасившееся по жаре молоко, горький дух шоколада; проволочные клетки, из которых мангусты, замерев, с ненавистью смотрели на исконного врага: кобру выманивала из тыквы-долбленки флейта ахикунтакайи, “очарователя змей”; подвешенные над головами рулоны тканей время от времени сами собой разворачивались и тяжелыми цветистыми складками закрывали проходы вглубь лавок. Кривые проходы изредка выводили к узким, но прямым улочкам, которыми тянулись запряженные горбатыми волами крытые арбы, не ускоряя ход и не замедляя его. В воздухе стояла взвесь из пыли, запахов (мускус, бетель, навоз), криков (попугаи, рикши, торговцы, полисмены) — и ропот океана оставался общим фоном.
Здесь было все, что ожидал увидеть иностранец, а значит, не было главного: той простой, скудной, будничной жизни, которая прячется за прилавками и дивными видами, всюду одна и та же. Только одни страны, в уничижении паче гордости, выставляют ее напоказ — вот мы каковы и не стесняемся, а если что и прячем, то за тоскливым забором; в других же землях принятый людьми и природой наряд — чопорный ли, беспорядочно ли пестрый — защищает и своих и чужих от безысходной, безнадежной серости: вдруг кто обманется и поверит. Но и пальмы скоро надоедают — особенно вон те, низкие и пузатые, что лезут из земли, точно репа.
О’Хара объяснял значение амулетов, показывал, как отличить фигурку Будды, сработанную недавно, от старой, хоть и плохонькой и аляповатой; рассказывал, как обходиться со множеством разноцветных каст, обитателей бесчисленных закоулков, чтобы получить скидку, а то и сохранить жизнь; и почему джат в ответ на обращение “погонщик ослов” рассмеется, а раджпут вытащит нож. В этом краю вместо неба — переплетение ветвей, хранящее от солнца; и вечное движение нескончаемо, словно колесо.
Чехов и О’Хара остановились на косом перекрестке, у клетки, в которой бесновались черно-серые мангусты и пальмовые кошки, — Чехов никак не мог отличить одних от других. Владелец зверьков, густо-сизый сингалез в фиолетовом саронге, начал обхаживать европейцев на ломаном английском, но, когда О’Хара прервал его на местном наречии, на миг онемел, а потом заговорил быстро, голосом, похожим на мангустово щелканье. Он то размахивал руками, показывая нечто огромное — змею, наверное, — то замирал, и тогда на его правом запястье становилась отчетливо видна багряная татуировка: то ли рогатый одноглазый человечек, то ли странной формы маятник.