Новый Мир (№ 6 2009)
Шрифт:
— Есть еще один русский.
— На русском корабле? Как неожиданно.
Адам разозлился вконец:
— Он врач. Он сидел с Гусевым целый день перед его смертью. И это не все. Он не только врач, он инспектировал каторгу — якобы как частное лицо, однако начальник главного управления тюрем дал секретную телеграмму с приказом о всяческом содействии. Этот врач провел на каторжном острове перепись. У него аналитический ум. Знаю, это сомнительно, и все же...
— Е.23-й собрал эти сведения? — быстро спросил О’Хара.
Адам вскинул
— Он только упомянул врача. Я навел справки сам.
— Очень хорошо, Адам, — сказал О’Хара без улыбки. — Вот этой сомнительной версией я и займусь... Нет, Стрикленд, — остановил он субалтерна, — займусь я. Вы уже сделали довольно. Если вы обратили внимание на то, что пропустил Е.23-й... значит, скоро вы сможете сами войти в Большую Игру.
III
Люди на пароходе умирали так часто, что было даже досадно. Вообще, вредно жалеть людей, врачам и писателям в особенности. Теряешь квалификацию, упускаешь симптомы.
Он уже не был уверен, что и себе поставил правильный диагноз.
Еще один сырой день — даже без шторма, какой измучил его на пути
из Гонконга в Сингапур, — и опять пойдет горлом кровь, зловещая, как зарево; в рассказе метафора была бы дурна, а для письма издателю сойдет. Как назло (или как знамение), пока Цейлон медленно разворачивался перед кораблем, подставляя взгляду зеленые холмы, по которым пробегала зыбкая тень одинокого облака, все долгое утро у борта корабля плыла широкая кровавая полоса, качаясь на волне. Говорят, какие-то инфузории, что ли, размножаются в пору юго-западных муссонов, а все остальное — суеверия, обычные туземные суеверия, какие-то рыбные боги. Нечего забивать себе голову: так посоветовал судовой врач, человек странный и — с того времени, как в воду упало первое тело, — непросыхающий.
Главное — не волноваться и не угрожать литературе “еще одной потерей”. Сибирские полгода, кажется, основательно его укатали; но сегодня, верно, обойдется — солнце прокалит все. А впрочем, кто его знает, что там, на берегу.
Остров остановил вращение и начал приближаться; палило нещадно. К пароходу осторожно приблизилась трехсаженная долбленка с высокими бортами и очень узкая: белый человек в пробковом шлеме (хочу такой) сидел заложив ногу за ногу — а иначе не помещался. Лоцман-англичанин поднялся на борт и начал скучным голосом давать указания рулевому; челн, с неожиданной живостью развернувшись, помчался в гавань — сообщать новости.
“Петербург”, негромко пыхтя, осторожно прошел мимо единственного волнолома, и Коломбо (город, как всё на востоке, любит неожиданные эффекты) возник внезапно и сразу весь: ослепительно белый форт уступами взбирался на холм, слева от него к морю спускались ряды палаток, а вокруг, там и сям, из-под листвы казали себя туземные окраины.
Чем ближе, тем сильнее расплывался берег: так бывает, если долго всматриваться. Дубки и джонки забили добрую треть гавани, и не видно было, где начинается пристань, которая к тому же вся оказалась застроена какими-то хибарками — видимо, лавками. И лодки и лавки — об этом капитан предупредил заранее — сбывают грошовый товар, который туземцам ни к чему, колонизаторам смешон, а вот заезжим туристам в самый раз. Торг неизбежен: если
Крик над гаванью стоял страшный; лодчонки, успевшие прорваться к трехсотфутовому пароходу первыми, ударялись о борта, и если не тонули, то болтались днищами кверху, неудачники хватались за долбленки конкурентов и получали веслами по пальцам; отстающие, ухватив товар обеими руками, прыгали с лодки на лодку, получали веслами по коленям и присоединялись к первым.
— Дикари, — сказал мичман с музыкальной фамилией Глинка. — Никакого понятия не имеют. Вот англичанка ими и вертит как хочет.
Глинка не упускал случая — особенно во время стоянок в портах — высказаться об “англичанке”, которая, как известно, “гадит”. Надо бы ему ответить: дороги, водопровод, христианство — словом, цивилизация, — но плыть еще не меньше месяца, отношений портить не хочется, и вообще — доводы нужно приберечь для путевых заметок, а лучше — для рассказа. Пусть столкнутся лбами два спорщика, а читатель, если не дурак, и сам поймет, кто прав; хотя какая из точек зрения дойдет в рассказе до нелепости, еще не выяснилось. Может, и обе.
Чем ближе к экватору, тем более откровенна полуприкрытая нагота; народы, близкие к природе, знают, как этим пользоваться. Коломбо севернее Сингапура, но все-таки... Девки тут должны быть хороши, а доступны — как в любом порту. Пять ночей на берегу, вся Москва завидовать станет.
“Петербург” наконец остановился. Если верить Суворину, Достоевский собирался отправить Митю Карамазова в Сибирь не пешком по Владимирке, а кругом Азии на таком вот каторжном пароходе — оттуда побег, Америка и проч., и проч. Самого Достоевского бы сюда, на Цейлон; вот был бы сюжет. Впрочем, у него все романы цейлонские — по экзотическому неправдоподобию. Длинно, нескромно, много претензий.
Старух-процентщиц не убивают из идеи, идиоты не проповедуют всеобщее счастье (они его устраивают), а если в трактирах и обсуждают мировые вопросы — это сколько угодно, — то без зачитывания поэм в прозе. На Руси только живут с идеей — не самой приглядной, такой, что иначе как в пьяном угаре никому и не скажешь, — а убивают “на дурняк”, как говорят хохлы. Ни на Цейлон, ни в Америку ездить нет нужды.
Он, однако, на Цейлоне: сошел в шлюпку и направился к берегу, с интересом крутя головой.
Кроме привычных уже китайцев, в лодках прыгали и кричали по меньшей мере два несхожих народа: одни покрыты темным коричным загаром, другие и вовсе черны, цвета пережаренного кофе; первые в таких длинных... вроде юбок... на вторых — только набедренные повязки; первые протягивают всякую снедь, вторые — побрякушки из “драгоценных камней” и резного дерева. Жаль, что ни с кем здесь не знаком: так и придется ходить истоптанными тропами, поглядывая на “такое большое дерево” или “забавных таких туземцев”, тогда как на самом деле это малабарцы расположились табором в роще каучуковых деревьев. На пароходе энциклопедии не оказалось, а дома пролистать не додумался.