Новый Мир (№ 6 2009)
Шрифт:
— Ни-ку-да, — прервал он и опрокинул ее на спину. — Разве только...
Она засмеялась.
Потом она сказала:
— Ты правда расскажешь об этом детям? Правда?
Он не ответил.
Бывает такая боль, которая не убивает, но и — врет немец — не делает сильнее. Просто отмирает часть души, загноившаяся память покрывается сухой коркой, которую время от времени с достоевским сладострастием отдираешь, и тогда снова кровит.
“Книги и дети делаются из одного материала” — кто это сказал?
Флобер?
А байстрюков? Или он и в этом идет против общих правил?
Оно и к лучшему, пожалуй: что бы я успел, виси на мне, кроме родной семьи, еще и чужая?
Вот оно что: любая семья для меня будет чужой, а своя — тошная, постылая, но своя. И уж она-то никуда не денется, если я на полгода уеду в другое полушарие.
А вот эта черная девица, она расскажет своим детям (если после подобных занятий сможет их вы2носить) — или умолчит, станет почтенной матроной, какие никогда не выглядывают из паланкинов и велят слугам расчищать дорогу от всякого сброда? Пожалуй что и расскажет: на востоке такого не стыдятся, как не стыдились и в Греции. Гейши, гетеры. Никаких “надрывов”, все так, как и должно быть, честно и чисто. Она не сопьется, не умрет после подпольного аборта, не сгниет от сифилиса, и худшее, что может случиться, — шепот за спиной: “Славная куртизанка, но до Нана2 далеко”. Говорят, Золя читают и в Индии, на горе местным б...ям.
— Не уезжай, — настойчиво сказала она. Странно, ведь только что хвалила... бог знает какую достопримечательность, прослушал. — Не уезжай. Эти дни будь со мной.
— Нет, — быстро сказал он.
Вот так оно: уже предъявляет права. Хоть на неполную неделю, но отхватить, присвоить, приставить к себе.
Луна пошла на закат, пальмы потемнели. Сыро становится.
Он не видел ее лица — только очерк, смутный овал, более памятный губам и рукам, чем глазам.
— Орхидеи начинают отцветать, — сказала она непонятно.
Вот и еще одно различие между нашими и местными: эти не уговаривают — словами, по крайней мере, — но тут она опять потянулась к нему, и, теряя себя, он успел подумать: а будь я параноиком, решил бы, что ее подослал непростой, ох какой непростой мистер О’Хара.
Никогда не узнать мыслей другого... другой... все равно. Так стоит ли мучиться, придумывая “психологию”, если можно описать взгляд, движение, неясное слово, проблеск — и все будет ясно или не ясно ничего; но не в этом ли цель искусства?
Это он поймет после, много после — но что-то же думал он и в такое время, когда не думает никто? Я не знаю. Да и он не знал.
IX
— Нет-нет-нет, мистер О’Хара, — упрямо говорил Адам. — Мы, люди цивилизованные, не должны делать ни малейших уступок. Я готов признать силу гипноза, ясновидение — да, может быть, — но все прочее только суеверия.
— Один из моих наставников, — весело сказал О’Хара, — очень любил читать Спенсера — но, проходя мимо ведьмы, всегда делал крюк, потому что она, как известно, может ухватить душу за ее тень.
— Еще одно суеверие, — пожал плечами Адам.
Он нетерпеливо ходил из угла в угол полупустой комнаты на втором этаже бунгало, стоящего у края болот. Удобное расположение: никто
(На углу площади сидел безногий — якобы безногий — нищий. Когда Адам кинул ему монетку в три аны, он пробормотал, что русский явился на Райскую улицу и больше не показывался: или там остался, или прошел ее насквозь.)
Уже стемнело, жара, не отступая, все же перестала давить. О’Хара зажег масляную лампу, что поблескивала на кривоватом столе, и пристроился у стены — по-местному, на корточках: так он мог сидеть, не шевелясь, часами. Адам знал, что это означает доверие; шеф никогда не позволил бы такого перед теми, кто мог, фыркнув, сказать: “Совсем отуземился”. Мало где в Империи стена между белыми и ниггерами, особенно европеизированными, так высока и прочна, как на Цейлоне; но не Адаму — сыну человека, который прошел весь северо-запад, переодевшись саисом, — осуждать Кимбола О’Хару. В такие минуты шеф говорил протяжно, чаще вставлял в речь местные слова — и становился похож на черного божка с туманной, неподвижной улыбкой прирожденного мастера загадок и обманов.
— Простите, мистер О’Хара, — медленно проговорил Адам, — но вы что же, верите во все, что рассказывают на базаре? В зеленую пилюлю бессмертия? Спящего рыбоголового бога? Тайный орден Управителей, которые поклоняются Единому в образе Маятника?
— Считайте меня агностиком . — О’Хара выделил чужое слово голосом. — Пока что я не берусь выносить суждение по этим вопросам. Есть то, что происходит у нас в голове, — продолжал он, растягивая гласные. — Когда в первый день я заставил вас принять разбитый кувшин за целый, вы могли — повторяю, вы могли — увидеть черепки и лужу на полу. У вас не получилось — это другое дело. Но если прокаженный насылает на белого проклятие, едва коснувшись его одежд, и тот ближайшей же ночью превращается в зверя и воет, катаясь на полу; если двое, не сговариваясь, видят одно и то же — скажем, собрание богов, решающих судьбы народов; если человек вспоминает, что в прошлой жизни он был ростовщиком, и вот он идет в прежний свой дом, убивает новых хозяев (он сам рассказал мне это в тюрьме) и выкапывает из угла запечатанный горшок, полный золотых монет, — это не наваждение, это явь; а не считаться с явью — дело опасное. Декха, бара-сахиб? — Он поднял голову на точно рассчитанный угол и посмотрел прямо в глаза Адаму. — Нужно знать, как избавляться от наваждений. Как раскалить на огне ружейный ствол и заставить прокаженного снять проклятие. Важнее — отличить наваждение от яви. А еще важнее, — он усмехнулся невесело, — знать, что и явь — лишь наваждение, чья-то выдумка; и тогда ты пробуждаешься.
Адам присел на корточки подле, хоть и знал, что ноги с непривычки затекут через минуту. Он и так жался от неловкости, нависая над О’Харой, а уж теперь, когда собирался нарушить один из главных запретов англо-индийского общества — не задавать личных вопросов... В горных фортах, отдаленных поселениях, тесных сеттльментах узлы затянулись слишком давно и крепко, чтобы разрубать их, спрашивая о чем-то напрямик.
Он решился:
— А правду говорят, что вы...