Новый Мир ( № 8 2011)
Шрифт:
Экраны телевизоров разнообразились красками, хотя и не достигли существенного прогресса в плане качества изображения. Но этого было уже достаточно, чтобы полотняная сумочка с лото навсегда перекочевала на антресоли, какие-то безразмерные в те времена, а ей на смену пришло вязание свитеров, носков, перчаток, шарфиков, юбок и даже платьев и пальто, которым занимались без отрыва от телеэкрана. Но круче всего почему-то все равно считалось носить вещи машинной вязки. Хотя бы домашней машинной вязки, не говоря уже о фабричных вещах. Или о фирменных, “импортных”, ценных настолько, что их не обязательно даже носить, достаточно просто иметь в шкафу, и это уже дает право почувствовать собственную респектабельность.
Толстые журналы с выкройками, цветные фотографии пухленьких девушек совершенно немодельной внешности, неудачный макияж которых не скрывало даже плохое качество печати. Волосы у них торчали во все стороны вопреки замыслу парикмахера, потому что остродефицитные хвойные шампуни той поры все как один давали именно такой эффект. А журналы мод почему-то советовали пользоваться этими шампунями
Пересматривая теперь эти журналы, понимаешь, что такая причудливая и крайне непрактичная мода может вернуться в любой момент, как возвращается каждая мода: вязанные тугими косичками широкие свитера, тяжелые шерстяные пальто “в шестнадцать ниток”, свитера-платья или же платья-свитера с какой-то компромиссной длиной почти до колен, гольфы с высокими двойными воротниками, нитки букле и даже корзинки-макраме, развешанные по стенам с горшками традесканций внутри. Невозможно вернуть только настроение тех вечеров, когда телевизоры были уже у каждого, но люди все еще ходили в гости к соседям посмотреть фильм. Когда соседей не только знали в лицо, но и держали запасные ключи от их квартиры на всякий случай, когда устанавливали телефоны “на блокираторе”, когда готовили и ели много, а рецепты требовали многочасового, а иногда и многодневного приготовления, когда нормальным считалось иметь время на вязание свитеров и юбок и однозначно ненормальным — не закрывать на зиму малинового варенья.
Я часто вспоминаю звук, которым сопровождались все застолья у нас дома, когда в моде было распитие растворимого кофе, а сами застолья превращались в гурманские оргии дегустации блюд из дефицитных продуктов. Взрослые долго обменивались впечатлениями и опытом доставания чая и масла, шоколада и сгущенного молока, шампанского и цитрусовых. Мне это все казалось скучным, и я лениво прислушивалась к их разговорам из-за стены своей комнаты, ожидая момента, когда подадут торт. Часто засыпала и просыпалась от звука синхронного стука ложечек по фарфоровому дну чашек, под запах коньяка, шоколада, лимона и торта “Наполеон”. Тогда пили индийский растворимый кофе в коричневых банках, разрисованных золотистыми контурами слонов; порошок насыпали на донышко чашек и старательно растирали с сахаром и несколькими каплями воды или коньяка. Потом заливали кипятком, и получался кофе с тонким слоем белой пенки, похожей на сливки. Эта процедура значительно улучшала вкус и вид растворимого пойла, которое тогда считалось одним из наиболее дефицитных деликатесов. Но меня в то время куда больше интересовал торт “Наполеон” — кофе я начала пить намного позже, а растворимого не пью по-прежнему. От знакомого стука в чашках я мгновенно просыпалась и бежала в гостиную, где разморенные водкой и коньяком взрослые уже ничего не обсуждали, молча и без особого желания съедали по куску “Наполеона”, произносили традиционные последние тосты “на коня” и утомленно расходились. А мама с бабушкой собирали с тарелок остатки бутербродов со шпротами, запах которых не выветривался из квартиры еще несколько дней, выбрасывали в мусор объедки, устало мыли посуду. Папа включал телевизор и бездумно переключал каналы. Я подсаживалась к нему и мешала, протестуя таким детским способом против несправедливого распределения обязанностей.
Если гостей приглашали на мамин день рождения, отец в конце иногда тоже помогал убирать посуду. Бабушка никогда не отмечала свой день рождения, справедливо считая это советским, а не украинским праздником, и всегда пекла торт на свои именины, 17 декабря, в день святой Варвары.
Такой бабушкин аскетизм по отношению к праздничным застольям вызывал удивление у всех знакомых, ведь совместное поедание дефицитных товаров в те годы было одним из самых распространенных способов проведения свободного времени, одним из элементов размеренного и неторопливого ритма жизни, который тогда могли позволить себе почти все. И только бабушка молча саботировала всю эту советскую культуру застолья, этот постоянный обмен рецептами, бесконечное доставание и приготовление еды, частые походы в гости, хотя никогда не отказывала в помощи маме, когда гостей приглашали родители.
Такая размеренность и неторопливость жизни не вернется даже тогда, когда ручное вязание снова войдет в моду, и этим будут заниматься, скажем, во время литературных вечеров, как делают западноевропейские старушки, или в поездах, или в шезлонгах на дорогих респектабельных курортах. Связанные вручную свитера станут гораздо более дорогими и стильными, чем свитера машинного производства, их станут носить годами, и они не будут выходить из моды так часто, как фабричные. И это будет свидетельствовать не в пользу обратной логики времени, которое стремится обесценить предметы старением. И станет еще одним доказательством того, что только лишь внешними атрибутами невозможно воссоздать настроение и атмосферу тех лет, когда времени было слишком много и его не умели (или, наоборот, умели?) ценить, а потому проводили без лишней суеты, медленно смакуя мельчайшие детали размеренного и неторопливого существования.
Шить самому тоже
Днем, после школы, я надевала свое самое короткое вязаное платье фабричного производства и самые толстые носки бабушкиной работы. Представляла себя одной из тех, кто так ловко умеет вставать на зубцы своих туго зашнурованных коньков, с легкостью выполнять двойной тулуп, тройной аксель, сложные дорожки шагов и другие высокопрофессиональные вещи. Припудривала нос перед зеркалом купленной тайком от бабушки пудрой “Балет”, которая пахла паленой резиной и немного клубничным компотом, а потом ездила вдоль узкого коридора под музыку, доносящуюся из радиоприемника, натирала начищенные накануне мастикой полы и выполняла сверхсложные па. Сверхсложными они были в основном в моем воображении, так как единственное, что у меня получалось более-менее пристойно, — это “ласточка”: я могла довольно долго удержать почти ровно вытянутую назад ногу, только чуть-чуть опираясь рукой на стену. По крайней мере, мне казалось, что это продолжалось довольно долго и что нога идеально прямая. Из радиоприемника доносился размеренный голос диктора, изредка прерываемый музыкальными вставками, во время которых особенно чувствовалось плохое качество звука. В обед бабушка жарила яичницу на сале и гренки из вымоченного в молоке белого хлеба, я дремала над тарелкой и думала, что никогда не смогла бы работать диктором на радио, потому что монотонность голоса, которая требовалась для этой профессии, постоянно усыпляла бы меня и я забывала бы, что говорить дальше или до какого места я уже дочитала написанное на карточке, лежащей передо мной.
Я мечтала получить когда-нибудь настоящие коньки — на день рождения, от Николая или по любому другому поводу, но коньки моего — тридцать пятого — размера почему-то были страшным дефицитом. Мы с бабушкой объездили все “Спорттовары” в городе, и она даже написала своим фронтовым подругам в Донецк и Одессу, чтобы они поискали там женские коньки тридцать пятого размера. Бабушке подруга из Одессы написала, что видела какие-то коньки и даже чуть было не купила их, но ее остановил цвет. Ботинки этих коньков были не белыми, цвета болгарской зубной пасты “Поморин”, а светло-кофейными. Когда бабушка прочитала мне это письмо, моя голова налилась такой тяжестью, будто на нее вдруг обрушилась вся несправедливость мира, потому что я и мечтать не решалась о коньках с редкостными светло-кофейными ботинками. Хотя на тот момент такие мелочи, как цвет ботинок, меня уже давно не волновали: я была готова кататься в чем угодно. И даже одолжила однажды у соседа с пятого этажа коньки с грубыми черными ботинками на два размера больше, которые мне так нравились. Я несколько раз старательно зашнуровывала эти ботинки, надеясь, что так они лучше будут держаться на ногах, но это не помогало, и мне не удавалось даже устоять в этих коньках на паркете в квартире, держась за стену, не говоря уже о выходе на неровный лед замерзшего тротуара возле дома. И дело было не только в слишком больших ботинках: я чувствовала, стоя у стены на дрожащих ногах, что даже если бы мне сейчас дали хоккейные коньки тридцать пятого размера, я все равно не смогла бы на них кататься. И это ощущение было очень досадным, ведь мне так хотелось кататься именно на хоккейных коньках, которые могли развивать значительно большую скорость, чем фигурные: их тормоза в виде пластмассовой насадки были сзади, и останавливаться на них было труднее, чем на женских, портящих лед своими острыми металлическими зубцами спереди. Я уже не говорю о каком-то почти телячьем восторге, который вызывали во мне своей элегантностью грубые черные ботинки мужских коньков.
Ясное дело, пока бабушкино письмо дошло до ее одесской фронтовой подруги, коньки давно купили. Мне даже не нужно было ждать ответа, чтобы это знать. Такие коньки не могли не купить хотя бы потому, что мне их так сильно хотелось. Не знаю, бывает ли в Одессе прямо-таки настоящая зима, чтобы кататься на коньках, и сколько эта зима длится. Но мне было бы гораздо спокойнее думать, что коньки остались в Одессе, а не то, что их купили и отправили почтой кому-то с таким же, как у меня, размером ноги — это было бы уж слишком несправедливо. И как будто в подтверждение моего опасения всего через несколько дней после того, как пришло письмо от бабушкиной подруги из Одессы, Соня из дома напротив вышла на улицу в коньках со светло-кофейными ботинками. У Сони тоже был тридцать пятый размер ноги, и ее родители так же долго не могли найти для нее коньки. Я даже обиделась тогда на Соню, хотя она, конечно, была ни в чем не виновата. Да и бабушкина фронтовая подруга была ни в чем не виновата. И правда, глупо покупать коньки чьей-то незнакомой внучке, не зная даже, нравится ли ей светло-кофейный цвет.
Все всё сделали правильно, а пострадала только я, потому что однажды, катаясь в толстых шерстяных носках по начищенному паркету коридора, не рассчитала скорость и с разгона врезалась головой в раковину умывальника, отбив себе краешек одного из нижних передних зубов и что-то там повредив с правой стороны в челюсти, так как рядом с этим зубом вместо “двойки” выросла “шестерка”, а на месте “шестерки” — “двойка”, и с тех пор у меня резко упало зрение в правом глазу. Еще, конечно, разбилась раковина, но это уже была ерунда, на которую никто не обратил внимания. От удара я потеряла сознание и пролежала так несколько часов до бабушкиного возвращения, потом приехала “скорая”, меня забрали в больницу и прооперировали. И только через месяц после того, как меня выписали, бабушка сказала мне, что в тот же день отец решил уйти от матери, а мать наложила на себя руки.