Новый Мир ( № 8 2011)
Шрифт:
Но в целом от левши во мне осталось не так уж мало. Левой я причесываюсь, открываю и закрываю дверь, шагаю с левой ноги, из-за чего никогда не возникало проблем на уроках военной подготовки, а это важно, потому что я несколько лет была выше всех в классе и стояла во главе колонны. Все, что выпадало из-под контроля бабушки, я не задумываясь делаю левой. Но мне никогда не достичь такого привычного для других людей автоматизма во всем, что касается пространственной ориентации. Я всегда задумываюсь перед тем, как посмотреть на дорогу, которую собираюсь перейти, нет ли там машин, потому что забываю, куда нужно смотреть сначала — налево или направо, а даже если мне удается вспомнить, то определение, где именно находится это “лево”, а где “право”, тоже занимает немало времени. Найти обратную дорогу из незнакомого места мне также непросто, так как я всегда забываю, что право и лево тогда меняются местами. Возможно, мое традиционно женское неумение ориентироваться связано именно с невольно утраченной леворукостью, возможно — с чем-то другим, но именно из-за этого я отказалась от идеи научиться водить машину.
Самыми болезненными были попытки заставить меня писать правой рукой, а тем более придерживаться обязательных тогда каллиграфических норм. Видимо, именно поэтому я с таким энтузиазмом училась печатать на машинке, а после на компьютере, письмо от руки давно стало для меня экзотикой, а почерк, который и в школьные годы менялся чуть ли не каждый месяц, и постоянно в худшую сторону, теперь стал нечитабельным даже для меня самой. Хотя сейчас, по прошествии времени, все это уже не кажется мне таким страшным, а чернильные ручки с открытым пером всегда нравились мне больше страшно модных тогда китайских с закрытым золотым пером с позолоченной стрелочкой. Ручкой с открытым пером трудно было каллиграфически писать, чернила часто капали на бумагу густыми кляксами, или, наоборот, ручка не хотела “расписываться”, колпачки у нее внутри трескались от мороза или от жары, и фиолетовые цветы расползались по страницам библиотечных учебников. Зато стоила такая ручка всего несколько копеек, в отличие от дорогой китайской (тогда определение “китайский” еще не стало синонимом дешевизны и плохого качества, а кое у кого ручки эти сохранились до сих пор и, несмотря на активное использование, вполне функциональны).
Но и эти малоприятные воспоминания детства, когда бабушка сидела рядом со мной весь первый учебный год и ругала за тайные попытки быстренько накалякать домашнее задание левой рукой, которые я упрямо предпринимала каждый раз, когда бабушка отходила к телефону, — эти воспоминания подчиняются той же самой независимой от моего желания механике невольных потерь. Каждый раз, когда я пытаюсь припомнить тот или иной эпизод, он прямо у меня на глазах видоизменяется и начинает приобретать идеализированные черты, как будто из него выветривается терпкий запах действительности и остается только слегка ощутимый аромат духов. Все духи, выветриваясь, оставляют одинаковый, едва уловимый след, по которому невозможно определить, какие именно это были духи, а можно лишь догадаться, что они были. И возможно, чтоб избежать этой нарастающей энтропии и неминуемого хаоса, который приходит на смену исчезновению, память заменяет одни эпизоды другими, реальные ситуации — полуреальными, негативные — позитивными, желаемое и так и не сбывшееся — иллюзией, будто оно сбылось, но осталось в далеком прошлом и ничем о себе не напоминает, кроме слабых и расплывчатых воспоминаний.
Больше всего такая неверность собственной памяти ощущается в стремлении вспомнить эпизоды различных путешествий: тут вступает в действие уже гораздо более сложный механизм, ведь перед поездкой всегда составляешь какое-то представление о местах, которые доведется увидеть. И то, что воображаешь себе до, как правило, совершенно не совпадает с тем, что увидишь на самом деле. И наступает момент признания того факта, что собственное воображение подводит, когда нужно стереть из памяти идеальный и стройный образ, к примеру, Эйфелевой башни, виденной на десятках растиражированных открыток и туристических буклетов, и смириться с торопливой толпой вокруг этих нескладно-долговязых стальных конструкций, с загазованным, иссушенным жарой воздухом туристического сезона, с засильем русского и китайского языков, которые звучат гораздо чаще французского. Но смириться с этим до конца так и не удается — всегда не хватает времени и сил, и в результате картинка из памяти перестает быть такой идиллической, как раньше, но остается сомнение, не превратилась ли она в новый фантом, настолько же малореальный, как и предыдущая иллюзорная картинка. И потом невольно выбираешь какую-то из этих реальностей или имитаций реальности, ловко подсунутых собственным воображением, так и не научившись их различать.
Наверное, именно из-за этого любопытного качества воспоминаний о путешествиях я так часто вызываю в памяти единственный в моей “коллекции” эпизод нашей с родителями поездки к морю.
Родители никогда не были поклонниками “дикого” туризма, они вообще редко ездили отдыхать. Как тогда, когда жили вместе, так и отец сам по себе, после маминой смерти. Но в тот раз знакомые убедили их поехать к морю с палатками. Точнее, с одной огромной палаткой, в которой помещались не только обе машины, но и все мы — четверо взрослых и трое детей, причем каждый спал на отдельной раскладушке. Это была какая-то специальная военная палатка — я никогда, ни до, ни после того, не видела палаток такого гигантского размера. Вечерами, когда темнело и нам, детям, не разрешали сидеть со взрослыми возле костра, мы собирались на переднем сиденье старенькой “Волги”, принадлежащей знакомым родителей, накрывались пледом, зажигали под ним фонарик и рассказывали друг другу страшные истории. Мы были почти ровесницами с Таней и Лесей, сестрами-близнецами, дочками родительских знакомых. Они были старше меня всего на полгода, хотя теперь я даже в этом не вполне уверена. Возможно, на год-полтора,
Когда мы ехали к морю, за рулем в основном была мама. Перед отпуском она несколько дней тренировала мой вестибулярный аппарат и возила по улицам поблизости от нашего дома, чтобы я лучше выдержала длительное путешествие. Но, видимо, этих тренировок было слишком мало, и на протяжении всей дороги меня ужасно тошнило. Я скрючилась на заднем сиденье, среди тюков с вещами, зажала в кулаке полиэтиленовый пакет и с тревогой следила за волной тошноты, которая резко поднималась во мне после каждого поворота дороги, подъема или спуска. Критический момент наступал каждый раз, когда мы проезжали знак ограничения скорости до сорока километров. Достаточно мне было увидеть этот знак, и я сдавленным голосом шипела маме: “Стой”, машина резко останавливалась, я выскакивала на обочину и заполняла пакет рвотой. Один раз чуть не облевала ноги милиционера, который решил остановить нас и проверить документы. Еще несколько раз нам счастливо удалось избежать штрафа за превышение скорости, когда через несколько сотен метров после знака из кустов внезапно высовывалась милицейская палочка и все, кто не соблюдал ограничение скорости, напарывались на неприятности. Мама же каждый раз, когда на дороге возникал знак с цифрой сорок, автоматически сбрасывала скорость и останавливалась на обочине.
Я вспоминаю приторно-стеклянный вкус ваты из жженого сахара, которую нам запрещали есть в больших количествах, и от этого ее хотелось еще сильнее. Вату продавали вблизи летнего кинотеатра на территории кемпинга, и вечерний ритуал ее пожирания во время похода в кино и прогулок над морем с мамой стал еще одним важным элементом моей коллекции воспоминаний. Тогда мы с мамой ходили в кино каждый вечер, и это был абсолютный рекорд: ни до, ни после того лета мы с ней не проводили вместе столько времени. Мама радовалась этой прогулке не меньше меня и всегда покупала мне вату дважды — по дороге туда и обратно.
Я совсем не помню, какие фильмы смотрели мы с ней тогда. Ни названий, ни отдельных эпизодов — только неудобные кресла летнего кинотеатра и вездесущий запах жженого сахара, смешанный с интенсивными испарениями пота отдыхающих и одеколона “Красная гвоздика”, которым в то время массово пытались спастись от комаров. Помню, каждый раз при выходе зрителей из кинотеатра стая комаров взлетала из травы, похожая на тучку пыли, и растворялась в толпе и интенсивном аромате “Красной гвоздики”. Не знаю, как этот запах действовал на комаров, но у меня от него всегда кружилась голова и щипало в носу. Поэтому я отказывалась поливать себя этим одеколоном и почему-то всегда оставалась наименее покусанной.
Я совсем не помню, сколько мне тогда было лет. То есть я могу высчитать свой возраст, но это не имеет смысла, потому что само только осознание факта, что мне было пять или, например, шесть лет, ничего не решает. Не хватает эмоций, которые привязывали бы определенные воспоминания того отдыха к определенному возрасту. Все эти воспоминания существуют отдельно. Первый молочный зуб у меня выпал в пять лет, но я не знаю, было это до или уже после того лета. И именно потому мой тогдашний возраст, даже если я высчитаю и запомню его, ничего для меня не будет значить. Зато я очень хорошо помню ощущение какой-то почти преступной радости, разделенной на двоих, когда я доедала запрещенную перед ужином вторую порцию сладкой ваты, а если не успевала, мы с мамой делали лишний круг вдоль ограды кемпинга и играли в слова — кенгуру-улыбка-астры. И я специально растягивала удовольствие, потому что мне уже не хотелось ваты, а хотелось как можно дольше побыть с мамой в этом расслабленном ритме отдыха, когда ничто не отвлекает ее от общения со мной, когда я не должна спешить вместе с ней на трамвайную остановку, чтобы сыграть еще раз в слова, а потом мама поедет на работу, а я вернусь домой, к бабушке, и потянутся бесконечные часы, заполненные чтением вслух книг, которые я давно знаю наизусть, чаем с крыжовенным вареньем, гренками с корицей.
Кроме этого, я мало что помню из того отдыха, разве что раскаленный песок на пляже, который высыхает на мокрых ногах и приятно щекочет, осыпаясь. Длинный путь к прохладной воде. Возле берега было мелко, едва по щиколотку, и вода быстро нагревалась. Чтобы смыть с себя эту ленивую жару, надо было долго-долго идти от берега, и я каждый раз бежала за мамой, когда она решала пойти искупаться и отложить чтение журнала, чтобы еще разок сыграть с ней в слова. А потом я ждала ее на мели, где было уже по колено, но далеко от берега, мама появлялась после купания, и мы снова играли, возвращаясь к своим расстеленным на песке покрывалам.