Новый Мир ( № 8 2011)
Шрифт:
В заметке «Как я переводил» Ревич говорит о больших русских поэтах, эмигрировавших в перевод; сам он отдавался переводам со всей страстью. Как он об этом пишет, за годы работы над переводами Агриппы Д’Обинье у него изменился почерк, стал походить на старофранцузскую вязь, хотя автограф Д’Обинье он впервые увидел уже после публикации этих переводов. В раздел поэм помещен венок сонетов «От переводчика „Трагических поэм” Агриппы Д’Обинье»; сегодня, возможно, уже никто не сумеет сочинить венок сонетов, который звучал бы легко, невымученно и где ни одно слово не казалось бы неуместным.
А еще видно, какими богатейшими возможностями, какими резервами обладает классическая силлаботоника и строгая рифма. Известно, что всякое новое умение — в нашем случае это привольное, не скованное никакими формальными ограничениями современное стихосложение — приводит к утрате прежних. Я в высшей степени сочувственно отношусь к новым приращениям поэтических территорий, но, читая Ревича, очень хочу верить, что вот это умение изложить мысль, рассказать историю в стройной, непринужденной и как бы «самоорганизующейся» стиховой форме не будет нами утрачено.
Вот стихотворение, озаглавленное «22 июня 1941» и написанное 22 июня 2008 года:
«Самый долгий день в году / наступил с утра, и самый / говорливый какаду / верещал над старой дамой, // выговаривал слова, / весь набор приморской смеси, / и звенела синева / в летней утренней Одессе, / где пока никто не знал/ о ночной бомбежке Бреста, / и на пирс катился вал, / белопенный, как невеста. // Ах, Одесса, славный край, / ах ты, старый попугай, / что накаркал нам, бездельник? / И о чем шумел бульвар? / Воскресенье — Божий дар, / завтра будет понедельник».
P.S. А биография! Сын деникинского офицера, в июне 41-го выпущен из училища погранвойск. Плен, побег (двойной), штрафбат, три ранения, три ордена… «Жизнь неправдоподобна, но искусство требует правдоподобия».
Н а т а С у ч к о в а. Лирический герой. М., «Воймега», 2010, 56 стр.
Вологжанка Ната Сучкова в центральной периодике публикуется уже больше десяти лет, а первую — тоненькую — книжку выпустила только сейчас. В названии «Лирический герой» есть некий вызов, потому что большая часть стихов здесь вовсе не от первого лица. Впрочем, есть теория, и я с ней согласен, по которой лирический герой — не лицо, а функция: тот, кто изъясняется таким-то и таким-то манером, так-то и так-то рифмует, рисует те, а не иные портреты, рассказывает именно эти истории.
«Стоят, сполна всего помыкав / среди затоновской шпаны, / у бара «Золотая рыбка», / торжественные, как волхвы, / чернее угря Вася-Череп, / белее моли Ваня-Хан, / стоят в рождественский сочельник, / фанфурик делят пополам. / И мимо них — куда им деться? / не раствориться никуда — / везут на саночках младенца, / и загорается звезда».
Ее сюжетные зарисовки детальны, точны, драматичны — но драматизм Ната предпочитает оставлять за кадром, ограничиваясь намеком, полунамеком, аллюзией. Что же касается собственно лирики, то она все больше «из детства», но вот и «взрослое»:
«Возле озера Неро, под илом, / под сосновой смоленой корой, / спят любимые мои могилы, / укрываясь водой с головой. / И, заросшая тиной и лескою, / чешуей набивая рот, /
Сучкова любит сталкивать между собой разнородные литературные и жизненные пласты: сказку и шоу-бизнес, зарубежье и здешнюю глубинку, русскую классику и современность, — но пересказывать здесь эти сюжеты нет смысла — стихи непересказуемы, а воспроизводить — нет места.
«Я пишу тебе, Герда, на серой треске, / как ладошка старушечья высохшей…» — так начинается стихотворение, которое Ната с неизменным успехом читала на поэтических фестивалях. А читает она очень хорошо.
P.S. За «Лирического героя» Ната получила малую премию «Московский счет». Эта премия присуждается демократическим голосованием полутора сотен московских поэтов за лучшую книгу года, изданную в Москве. Малая премия — за лучшую дебютную книгу.
Л ю д м и л а Х е р с о н с к а я. Все свои. М., «Русский Гулливер», 2011, 144 стр.
Первая книга одесситки Людмилы Херсонской — галерея тягостных и жестоких микроновелл, напрочь развеивающих расхожее представление об одесситах. Выписываю почти наугад.
…«Она состарилась вместе с отрезом шелка, / купленным для выпускного платья. Его не сшили. / Отрез пролежал сорок лет — ни одна иголка / не подходит для этой ткани, для этой пыли. / <…> На шелковой ткани проступили морщины, / думала сшить халат, но отрез наотрез отказался — / скользил и сыпался, как взгляд одного мужчины, / который обещал остаться, но не остался»...
…«Приносила водку, сворачивалась клубочком / и засыпала на самом маленьком в мире диване. / Аня приехала из деревни, родила от придурка дочку. / Говорит шепотом, привечает придурка, зовет его Ваней»...
…«Он пришел домой, где никто никого не любил ни зимой, ни летом, / плакал: почему спрятали именно мое, именно мое пальто? / И мать кричала: где ты там его потерял? Где там? / Почему именно ты теряешь? Или кто-то еще? / Нет, больше никто»…
…«В пионерлагере ее называли Шпала. / Торчали лопатки. Костлявые ноги в шортах. / Бегала быстрее всех. На эстафете упала. / Разбила коленку. Команда продула к черту»…
«Говорила рыжая Мила по кличке Сухая Пизда, / захлебываясь, говорила: / в этом городе меня изнасиловали, и тогда… / я впервые тогда полюбила. — / Мила поездила по стране, видела разные города»...
Галерея пришибленных, придушенных персонажей — детей, женщин, мужчин, стариков, старух, покойников. Все — «жертвы жизни», ее инвалиды, включая и негодяев. Бедные — во всех смыслах — люди, но это все же, если можно так выразиться, не столько «социалка», сколько «экзистенциалка». Жизнь такова, какова, извольте полюбоваться на ее изнанку, на психопатологию обыденности, на то, от чего никто так или иначе не застрахован. У Людмилы нет (ну почти нет) никакой наперед заданной идеологии. Возможные и даже напрашивающиеся социальные, идеологические и культурные векторы сведены к минимуму, письмо лапидарное, интонация отстраненная — ее зарисовки тем и хороши и действенны, что это именно «картинки», а не иллюстрации.