Новый Мир ( № 8 2011)
Шрифт:
P.S. Даже те, кто никогда не читал стихов Величанского, наверняка знают наизусть одно его стихотворение: «Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди…»
Н а т а л ь я Г о р б а н е в с к а я. Круги по воде. М., «Новое издательство», 2010, 84 стр.
Н а т а л ь я Г о р б а н е в с к а я. Штойто. М., «АРГО-РИСК», 2011, 64 стр.
«Как в лесу за ланью / спешит олененок, / дуракавалянью / учимся с пеленок» — поэтическому «дуракавалянью» Горбаневская и раньше отдавала щедрую дань, но две новые маленькие книжицы — это штойто !
«Глубокоуважаемый/ вагоноуважа… / катаючись трамваями, / не сесть бы на ежа, // не скушать бы ужа, / c угрем нечайно спутав, / пока углем беспутным / не греется душа, / пока она трамваями, / одевшись плотью, ездит, // пока в бесснежном мареве / глядит себя без лести / и, да, без снисхожденья, / претензий и обид / себя она глядит, / и этот скорбный вид / в парах самосожженья // заслуживает нашего / молчания, да-да, / и ты ее не спрашивай: / зачем? почем? куда?»
Пришлось привести полностью это очаровательно укладывающееся в одну сбивчивую фразу стихотворение — стихи Горбаневской (как и большинство лучших, на мой вкус, образцов современной поэзии) отличаются именно высокой целостностью высказывания. Стихотворение может топорщиться во все стороны самыми разноприродными образами, сведенными воедино, кажется, лишь стохастикой речевой стихии, фонетическими завихреньями — но воспринимается как неразложимое целое, «гештальт». Из таких стихов трудно вытащить на обозрение отдельную яркую метафору, отдельную чеканную формулу; такой способ поэтического говорения выглядит в определенном смысле «бедновато», но это благородная бедность.
В коротком и с виду непритязательном «стишке» Горбаневская, собственно, ухватывает самую сущность поэзии, произрастающей из веселой, можно сказать бессмысленной детской «кричалки» и упирающейся в самые что ни на есть последние вопросы — лукаво, впрочем, сниженные «базарным» словечком «почем?».
«Выхожу с Восточного вокзала / и с восточным распростясь морозом. / Заумь — безумь, я уже сказала, / но она же, если хочет, розумь, // но она же мотыльком по розам, / утюжком по грёзам поизмятым, / вопреки угару и угрозам, / вопреки таблеткам сердцемятным, // вопреки самой себе… О заумь, // о Котаумь с зелеными глазаумь, / так дерзайся, только не слезайся / с поезда, где едешь в виде зайца».
Здесь немало любопытного, начиная от возможных читательских реконструкций «сюжета», но меня занимает и радует другое. Заумь… котаумь… глазаумь — этот веселый «футуристический» кунштюк, видимо, показался автору недостаточно самоироничным, несколько — в соседстве с одическим «О» и розами-грёзами — «котурновым», потому в топку иронического словотворчества подбрасываются два новых полешка — псевдопросторечные «дерзайся» и «не слезайся». (Надо ли говорить, что поезд, приходящий на Восточный вокзал, — это такой вполне реальный железнодорожный состав, а «на котором едешь в виде зайца» — пресловутая «телега жизни».)
«Штойто, и Ктойто, и Либонибудь / вдоль по шоссейке отправились в путь. // Штобы, Кудабы и Гдебытони / шли по бетонке и ночи, и дни. // Иже, и Еже, и Аще, и Аж / не разжигали ажиотаж. // Все они шли, куда и пришли, — / Ужели, Ежели, Или и Ли. // Только меня не нашли».
И здесь аналогичная «фишка» с переключением регистров: легкомысленная считалочка резко осерьезнивается ритмически, графически и рифменно выделенной последней строкой.
Тема и нерв новых стихов Горбаневской — свобода. Не стихи о свободе, а стихи свободы,
Свободный и веселый человек, он и перед самим Богом свободен и весел.
«Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я, / моя чешуя сползает с меня, как короста, / и незащищенной одесную и ошуюю / стою пред Тобой в вышину невеликого роста. // <…> А Ты не гляди, что ни кожей, ни рожей не вышла / и речи как дышло, ни смысла, ничтожно и тёмно. / Зато закипаю, да так, что срывается крышка / и брызжет железо, плюется оплавками домна».
P.S. Сердечно поздравляем Наталью Евгеньевну с 75-летием!
А н д р е й Н о в и к о в-Л а н с к о й. De Excelsis / Из высоты. Сонеты к Августу. М., «ОГИ», 2011, 96 стр.
Андрей Новиков-Ланской не раз заявлял о своем отвращении к авангарду, впрочем не отрицая за последним права на существование. Что не помешало ему сочинить двойной цикл безрифменных сонетов — жест, конечно, не слишком авангардный, хотя по-своему вызывающий. Впрочем, для последовательного «клариста», каким и является Новиков-Ланской, роль рифмы двояка: она может быть не только желанной скрепой стиха, но и обузой и соблазном. В своих что белых, что рифмованных стихах (последние почти никогда не превышают объем двух четверостиший) Новиков-Ланской стремится к предельно ясным и притом нетривиальным умопостроениям, что, вообще-то, мало кому удается.
Лучше всего это у него получается там, где в стихотворении остается «недопроявленность», или там, где мысль делает неожиданный «скачок».
«Раздетый человек приходит в дом, / одноэтажный, с крохотным окном, / животные не ведают о том! // Деревья загораживают лес, / единственное место для чудес. / Сегодня все преобразится здесь! // Тепло внутри. Одежда и еда. / В печи горят дрова, в окне слюда. / Оставь надежду, прибывший сюда!»
«Август правит свой вечер последний, / и Орфей возвращается в ад. / Так прощается с роскошью летней / привокзальный большой циферблат. // Так над ним, словно крылья жар-птицы / или Цербера огненный зев, / просияла заря, все границы, / расстоянья и слезы презрев».
Со стороны своего читателя Новиков-Ланской вряд ли рассчитывает на «холодок восторга», скорее — на понимающее покачивание головой и невеселую улыбку. Как, скажем, вот в этом «сонете»:
«Сменилась власть у нас, и значит, скоро / изгнанники в дома свои вернутся, / и некоторых встретят как героев, / ну а кого-то даже наградят. / И я жду человека одного: / когда-то мы безвременно расстались / из-за печальных внешних обстоятельств / и плакали, навеки разлучившись, — / оплакивали, словно над могилой, / утраченные для себя тела. / Что толку от пустых воспоминаний? / Ведь есть у нас теперь все основанья / считать, что будет все благополучно / отныне в нашем славном государстве».
P.S. А на рифму «мидий — Овидий» я бы все же ввел суровый мораторий.
А л е к с а н д р Р е в и ч. Позднее прощание. М., «Русский импульс», 2010, 480 стр.
Александру Ревичу в нынешнем году исполняется 89.
В «Позднем прощании» — семь книг лирики (первая «След огня» — начало 60-х, последняя — впервые публикующиеся «Кануны» со стихами 2003 — 2008 годов), поэмы (первая датирована 1946 — 1959, последняя — 2006 годом) и около 80 страниц мемуаров и литературных заметок.