Новый Мир ( № 8 2011)
Шрифт:
Вот, из самого, пожалуй, светлого стихотворения книги:
…«В квартире звонил телефон, но хозяин не встал. / Вскинула бровь — уж ей ли не знать ритуалы. / Утром открыли дверь. Кто-то запричитал. / Собака прислушивалась к интонациям и дрожала. // „Песика выпустите”. Собаке открыли дверь. / Она помедлила — вдруг еще обойдется. / Хозяином и не пахло. Тут догадался зверь: / это игра! Искать! Хозяин найдется!»
Жестокая, мучительная, но очень нужная книга [46] .
P.S. Вместо эпиграфа: «А если грязь и низость
С е р г е й Ш е с т а к о в. Схолии. М., «Ателье Вентура», 2011, 149 стр.
Донкихотские доспехи классического стиха сегодня не каждому впору, но Сергею Шестакову — в самый раз. Есть некая неловкость — обращать внимание на отточенность формы, когда речь идет о книге, пропитанной безусловно подлинной скорбью, отчаянием и той надеждой, которая не оставляет человека и при последней разлуке, но если поэзия и представляет из себя нечто большее, чем «слова», то исключительно в силу порядка слов.
Да, сама тема требует от поэта целомудренно уйти в тень, не выпячивать «стихотворчество»; вот он из строгой тени простых размеров, простых рифм, простых слов почти и не выходит. Почти, потому что, будучи поэтом, сильным поэтом, он эту свою поэтическую силу так или иначе не может не показывать.
«еще немного и закончится /вся эта радость, эта жуть / и вновь без имени и отчества / отправишься в обратный путь, / земли мерцающая крапина / почти невидима уже, / и только легкая царапина / где тело крепится к душе».
Вот эта «царапина» и проходит едва ли не через каждое стихотворение, разделяя — или соединяя — жизнь и посмертие, посю- и потусторонность, где «непрошеных гостей / завернут на входе / тихий ангел витгенштейн, / кроткий ангел гёдель».
Витгенштейн с Гёделем здесь не ради звучной рифмы появились: первый знаменит афоризмом «о чем невозможно говорить, о том следует молчать» — далеко не тривиальным в своем контексте, второй — «теоремой о неполноте», предлагающей, грубо говоря, выбирать между полнотой теоретического знания и его непротиворечивостью.
«и та же ночь, и та же кружка эля, / над стойкой слева маленький эстамп, / греми, илья, мели, мели, емеля, / все прах, все тлен, все пятистопный ямб, / с моим земным небесное сшивая, / хлопочет дождь, светают зеркала, / и ты стоишь и смотришь, как живая, / входи, я знал, что ты не умерла».
И снова неловко подмечать, что в этом маленьком стихотворении выверено каждое слово — что слова? — да и сам поэт знает конечную цену и романтическому антуражу, и пятистопному ямбу — а что делать? «О чем невозможно говорить, о том следует молчать» — но если уж ты поэт, старайся говорить безукоризненно.
Даже авангардистский мучительный аграмматизм маленькой поэмы «Алфавит» выверен у Шестакова математически.
«некогда никто и не об этом / мудчается словами сдобной изофренией / может быть зарифмовать эту строчку с явью / но кто уцелеет тогда / божество гласных согласных и прочей балой и мелой / малий мой белий / вот место для тебя вот тебе место».
И — «лингвоматематическое» резюме последнего стихотворения: «в русском языке слово любовь длиннее, чем слово жизнь».
P.S .
ТАТЬЯНА КОХАНОВСКАЯ, МИХАИЛ НАЗАРЕНКО: УКРАИНСКИЙ ВЕКТОР
ТАТЬЯНА КОХАНОВСКАЯ, МИХАИЛ НАЗАРЕНКО:
УКРАИНСКИЙ ВЕКТОР
БРОДЯЧИЕ ДЬЯКИ И ДРУГИЕ ЧУДАКИ
Литература в Украине, как видят читатели наших колонок, разнообразна, своеобразна и достаточно обширна. Без господдержки она даже как-то здоровее; но вот с обратной связью действительно проблемы. Критических площадок — и на бумаге и в Сети — не так уж много; а главная беда — то, что «читают все», довольно редко входит в речевой обиход, не «растаскивается на цитаты». А значит, не возникает и общего для большинства читателей контекста.
Тем не менее исключения есть — и они принадлежат именно к тому литературному сегменту, о котором пойдет речь.
Если спросить украинского горожанина, кого из нынешних отечественных авторов он с ходу может процитировать, чьими словами определит нынешнюю политическую, культурную и общественную жизнь, то ответ скорее всего будет один: Лесь Подервьянский (он же Митець: слово примерно соответствует русскому Мастер, а то и Корифей, применяется к деятелям культуры и является невыносимым пафосным штампом — или же ироничной характеристикой). Сочинения Подервьянского (род. 1952) распространялись самиздатом еще в восьмидесятые — но не в машинописных копиях, а, подобно песням Высоцкого, на бобинах и кассетах, в авторском чтении. Однако, в отличие от Высоцкого, это явление было полностью контркультурным и проникнуть в официальное искусство (хотя бы, как в случае Высоцкого, в качестве «песен к фильмам») никак не могло, и «легально» Подервьянский существовал исключительно как художник [47] . На бумаге пьесы Митця появились только в начале девяностых, а книгой вышли в 2000 году (сборник «Герой нашего времени»), утратив при этом не столько аромат «ворованного воздуха», сколько некоторую долю обаяния: мягкие, вкрадчивые авторские интонации и «подозрительный по ямбу тон» ничем не заменить.
Формально Подервьянский пишет пьесы — в Новейшее время их даже начали ставить на театре. Но драматург он — примерно в том же смысле, что и Жванецкий: фактически Подервьянский пишет единый текст, разложенный на сценки и монологи. В результате возникает нечто среднее между поэмой Венедикта Ерофеева и скетчами того же Жванецкого: ко второму Подервьянский ближе по форме, к первому — по интонации (и роли в культуре). Но если Веничка — маска автора, его альтер эго, а тексты Жванецкого — нескончаемый разговор автора с самим собой, то герои/персонажи Подервьянского автору совершенно не тождественны и подчеркнуто от него дистанцированы.