Новый мир. № 1, 2004

Журнал Новый Мир

Перед уходом, когда Вера Александровна уже взялась за ручку двери, хмуро сказала:

— Перешеек уплотнен, доли железы увеличены… особенно слева… Операции вам в любом случае не миновать. Вопрос только в том, насколько это срочно…

Тут Вера проявила неожиданную твердость и отказалась. Решила прежде попробовать полечиться у гомеопата. Гомеопатия была не совсем под запретом, но в положении сомнительном — как абстрактное искусство, авангардная музыка или еврейское происхождение. Гомеопата нашли все в той же бабушкиной записной книжке, поехали на дальнюю окраину Измайлова, разыскали в расползающейся бревенчатой даче хмурого бородатого доктора, сделавшегося старомодно-любезным после упоминания имени Елизаветы Ивановны. Он начертал на четвертушке желтой старой бумаги какие-то магические слова и кресты, взял сто рублей денег — чудовищно огромный гонорар! — и поцеловал Вере Александровне на прощание руку.

Шурик на другой день привез матери

из специальной аптеки первый набор маленьких белых коробочек. Вскоре у Веры Александровны образовалось новое, сосредоточенное выражение лица — она рассасывала неровные белые зернышки, чуть-чуть выпятив губы и прикрыв глаза. По всему дому были разбросаны бумажные коробочки — туя, апис, белладонна… Она брала самодельную коробочку в два пальца, слегка громыхала, растряхивала содержимое, а потом высыпала на узкую ладонь: раз, два, три… Руки у нее были, как с испанских портретов, с заостренными пальцами, с нежными складками на длинных фалангах. И два любимых кольца, с маленьким бриллиантом и с большой жемчужиной…

Мало-помалу Вера Александровна заняла то место, которое когда-то принадлежало маленькому Шурику, а Шурик, взрослый, но с жарким детским румянцем во всю щеку, заменил, как мог, Елизавету Ивановну. Шурикова неуклюжая забота оказалась слаще материнской: он был мужчина. Лицом он не был похож на Александра Сигизмундовича, скорее на деда Корна, но волосы были кудрявые, плотные, как у отца, и руки большие, с красивыми ногтями, и ласковость движения, которым он обнимал мать за плечи… Оказалось, что быть несчастной рядом с Шуриком гораздо увлекательней, чем при матери…

Елизавета Ивановна совсем не умела быть несчастной — может быть, оттого, что ее деловая энергия не давала ей времени задуматься о таких абстрактных и непрактичных вещах, как счастье, — но она горячо любила свою дочь и к ее состоянию меланхолической печали и незаслуженной обиды относилась с уважением, считая это проявлением тонкой душевной организации и нереализованности таланта. Александр Сигизмундович тоже всегда страдал оттого, что слишком тонко устроен. Вообще же страдание, по Верочкиным понятиям, было привилегией. И надо отдать должное — даже в самые тяжелые годы эвакуации, в грязи и холоде зимнего Ташкента, она относительно легко переносила бытовые тяготы, отдавая предпочтение душевным переживаниям, связанным с концом ее артистической карьеры и потерей — временной, но тогда казалось, что окончательной, — обожаемого Александра Сигизмундовича…

Никто, кроме матери, не мог оценить, какую жертву принесла Верочка, отдавая полжизни мелочной бухгалтерской работе. Вопрос, кому или чему приносится жертва, не поднимался — это подразумевалось само собой. Шурику в свое время с нежным укором об этом напоминала бабушка — для стимуляции любви к матери. Теперь, после бабушкиной смерти, Шурик размер этой жертвы еще более преувеличил. И легкий нимб незримо присутствовал над аккуратно сложенным полугреческим пучком стареющих волос.

В вечерние часы Вера Александровна всегда находила время, чтобы посидеть в проходной комнате. Угнездившись в раскоряченном кресле, продавленном материнским телом, она открывала ящики письменного стола, перебирала старые письма, разложенные по годам, квитанции по оплате неведомых услуг в неведомые времена, бессчетные фотографии, главным образом ее, Верочкины. Лучшие из них висели над столом в зыбких рамочках, не терпящих прикосновения: Верочка в сценических костюмах. Лучшее, но столь краткое время ее жизни…

Когда Шурик заставал ее в этой меланхолической позе, он просто тонул от нежного и горького сочувствия: он знал, что помешал великой артистической карьере… Он порывисто обнимал мать за девичьи плечи и шептал:

— Ну Верочка, ну мамочка…

И Вера Александровна вторила ему:

— Мамочка, мамочка… Мы с тобой одни на свете…

(Окончание следует.)

Вячеслав Иванов

Немыслимый свет

Вячеслав Всеволодович Иванов родился в 1929 году в Москве. Сын писателя Всеволода Иванова. Филолог, действительный член РАН и нескольких иностранных академий. Напечатал более десяти книг и много статей по разным отраслям гуманитарных наук. В 1958 году был уволен из профессуры Московского университета за несогласие с официальной оценкой романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и за поддержку на научных конгрессах взглядов Романа Якобсона (решение официально было отменено руководством МГУ как ошибочное 30 лет спустя, в 1988 году). С конца 80-х и до 1993-го был директором Всесоюзной библиотеки иностранной литературы. С 1989-го по 1994-й заведовал вновь созданной кафедрой теории и истории мировой культуры в МГУ. Одновременно с этим и до настоящего времени состоит директором нового научного Института мировой культуры МГУ, с лета 2003 года также директор нового института — Русской антропологической школы РГГУ, читает лекции в Калифорнийском университете (Лос-Анджелес).

Стихи

пишет с детства, первые публикации — в начале 80-х.

Ташкент летом девятьсот сорок второго

Голодное брюхо К учению глухо. Сегодня на завтрак одна затируха. Сегодня на завтрак одни тополя, Ташкентская пыль — и верблюды Уходят сквозь дымку, плюясь и пыля. Я их никогда не забуду. Не худо б другое попробовать блюдо. А в мареве голода млеет земля — Ведь и на старуху бывает проруха. Сегодня в газетах опять заваруха, Сегодня на завтрак опять затируха, И слухи по городу ходят опять, Что и затирухи нам могут не дать. И как с голодухи Распухла разруха, Разбухла — Конца не видать. И в горле становится сухо, И, если хватило бы духа, Я в горы хотел бы бежать — В благодать.

* * *

Меня поймет один лишь планерист, — Сказал он осенью двадцать седьмого. Волошин слушал чтенье Королева, Тот молод был, плечист, но не речист. Как ветра коктебельский резок свист, Он в детстве слышен и звучит мне снова. Друг другу сказано всего два слова, Волошин понял: тот душою чист. Кто знал, что предстоит ему шарашка, А после — вывести людей в простор. Кто знал, что временами будет тяжко, Тогда он просто свой привез планер. Вверху созвездий зажигалась шашка. Ночь наступала. Шла прохлада с гор.

1981.

* * *

Недоноски строчили доносы. И теперь до того я дорос, Что сообщники ведьмы безносой Потащили меня на допрос. Но ничто не казалось бы лучше Этих сразу сгустившихся туч, Если б отняли благополучье, Тучность лжи, чей поток так тягуч. Не расправы страшусь я кровавой, Я-то знаю, кто прав, кто не прав. Искушение властью и славой Хуже всех неприкрытых расправ.

* * *

Глаз твоих излученье, Их немыслимый свет. Только в нем излеченье От разломанных лет, Только с ним разлученья Настоящего нет. Свет, струящийся прямо С высоты на меня С грустью тою же самой, С той же болью огня, Как в оконную раму Блеск огромного дня.

* * *

Ты не была озлоблена. А просто — дождь косой, А просто все раздроблено, Совсем как Пикассо. Все вдребезги, все в оспинах, Поди попробуй склей! Хоть после наши россыпи Напишет Пауль Кле, Хоть после из мозаики, Нам застилавшей взор, Поэты и прозаики Свой понаткут узор. Все на куски, все в трещинах, Как битое стекло. Но в снах, тобой обещанных, Обоим нам везло!