Новый Мир. № 2, 2000

Журнал Новый Мир

Есть писатели, для которых малая родина является чем-то вроде санатория, где они поправляют свое профессиональное здоровье. Гуляют по лесам и лугам, встречаются с земляками, пьют парное молоко и, обогащенные впечатлениями, уезжают в свои столичные квартиры, чтобы засесть за новый роман… У него было все не так, как у «нормальных» писателей. Он не искал себе легкой жизни процветающего «письменника». Живя в Ленинграде, сердцем болел за Верколу и с наступлением тепла ждал первой возможности, чтобы улететь на родное гнездовье. А оказавшись на месте, снова не находил покоя — ругался с односельчанами и совхозным начальством, выступал на собраниях, с бригадами косцов отправлялся на дальний покос, присутствовал на утренних разводах, помогал материально родным и близким.

— Он как заводной бегал, Федор-то Александрович, —

рассказывала мне Ефимья Федоровна Клевакина, его соседка, ныне уже покойная, которая помнила Абрамова годовалым ребенком. — Иной отпускник еще глаза не продрал, а этот уже в бегах, ему все надо чё-то. Летал, как рябок. Он ведь про нашу жизнь не все знал, чуть что запамятовал — сразу к нам, старухам. Что с нас брал, а что из головы придумывал: голова-то ему не зря была привешена… Он и сейчас ко мне приходит, живой. «Ну что, — говорит, — тетка Офимья, как жисть?» Я и жалюся ему, и плачуся: «Совсем старая стала, Федор. На печку уж не могу взобраться, сухая я пакля!» А он, Федорушко, все утешает меня, да наставляет, да лекарьства новые божится достать и всякие слова говорит… Проснешься, быват, а подушка вся мокрая от слез…

В 1963 году в журнале «Нева» у Абрамова вышла повесть «Вокруг да около». По сути дела, это документальный очерк о Верколе, только родная деревня в нем названа Богаткой и изменены подлинные фамилии односельчан. Вскоре в областной газете появилось открытое письмо (21 подпись), которое редакция сопроводила издевательским заголовком «К чему зовешь нас, земляк?». Как легко догадаться, авторами коллективного послания были сами веркольцы — тогдашний председатель колхоза, кузнец, плотник («первый топор Верколы»), тракторист («лучший пахарь Верколы»), учитель, доярки, секретарь сельсовета. Были бы какие-нибудь райкомовские подпевалы, слизняки-угодники — еще можно понять. А то ведь, в общем-то, порядочные, достойные люди! С некоторыми из них писателя связывали общность взглядов, узы родства. Кое-кто из них своей ярой непримиримостью к существующим порядкам вплел свои голоса в канву произведения — и вдруг такой предательский удар ниже пояса. Было от чего растеряться! Федор Александрович хотел помочь Верколе, поддержать ее нравственный дух, а в ответ получил оплеуху.

К чему же призывал «земляк»? Чтобы каждый деревенский житель научился по-хозяйски мыслить, почувствовал бы себя суверенной личностью. Чтобы разорвал порочный круг из инструкций и директив, спускаемых сверху и превращающих работника в тупого бессловесного исполнителя. Чтобы люди получали наконец полновесную зарплату за свои труды… Сейчас эти призывы потеряли свою остроту и злободневность, а тогда «Вокруг да около» прозвучало открытым вызовом партноменклатуре или, как выразились авторы письма, «издевательством, глумлением над совестью, над чувствами советских людей». Писателя упрекали в том, что он, дескать, договорился до того, что «старик с больными ногами, перестав работать в колхозе, за полтора года и дом перекрыл, и баню с погребом построил, и изгородь сделал. И живет старик со старухой в полном достатке».

Более того, у этого «старика без пенсии» все было подчинено рынку, он торговал на лесопунктах и выручал хорошие деньги. С чего бы это, спрашивается? А очень просто: лук и адов труд. «Вместо маленькой грядки с луком, какие водятся при каждом доме, тут была целая луковая плантация. И уж лук так лук — не чета колхозному: перо синее, сочное, разметалось по грядкам точно жирная осока, а луковицы до того крепкие да ядреные — будто репа…» В больном старике из повести с первых же строк угадывался коренной верколец Никита Матвеевич Минин, по прозвищу Луковник, мужик отнюдь не старый и не жадный, отличавшийся прямотой и откровенностью. Не стал человек ждать милостей от родного государства и взял дело обеспечения семьи в свои руки — получилось совсем неплохо. Мог бы запросто расширить луковую плантацию, да колхозное начальство давило на него слоновьей тушей: «Не сметь! Антигосударственная практика! Долой частнособственнический эгоизм!»

«Дорогой земляк! — продолжали авторы письма. — Советуем Вам глубже вникнуть в экономику, а не делать выводы из слов отсталых людей, стяжателей… Из советских людей Вам, конечно, никто не поверит. Но недруги наши, враги социалистического строя, постараются выдать это за истину…»

Самое неожиданное:

приехав в Верколу, Абрамов убедился, что повесть его никто не читал. Журнал, где она была напечатана, сельская библиотека не выписывает, а единственный экземпляр, который приходит на Пинежье, затерялся где-то в райкомовских кабинетах. В сущности, он никого уже не интересовал, этот журнал, потому что кампания «по разоблачению» прошла и о ней успели позабыть. Выходит, люди попались на удочку партийных функционеров, позволили использовать себя в роли цепных псов? Эх, если бы все было так просто! Природа человека раскрывается в единстве далеко расходящихся черт и поступков, и покрыть их общим знаменателем невозможно. Жизнь деревенская — как река, у которой кроме твердынь-берегов есть свои боковые русла, прижимы, перекаты, свои завихрения и подводные течения, несущие не только родниковые воды, но и мутную взвесь, кору, пену. Жизнь деревенская с ее недомолвками и сплетнями, с ее светотенями и полутонами намного сложнее, чем самый запутанный социально-психологический роман.

Кое-кто из подписавшихся, встречая писателя на улице, стыдливо опускал глаза. Кое-кто отводил его в сторону и каялся: «Грех попутал, Федя, прости! Не держи камня за пазухой!» И рассказывали примерно следующее: приехал товарищ из райцентра, эдакий златоуст-чревовещатель, собрал актив, накидал слов-удавок типа «смакование недостатков», «очернительство», «буржуазный выпад с целью опорочить колхозный строй» и предложил подписаться под уже готовым текстом. Ему сказали: «Дайте прочитать абрамовскую повесть, тогда и разговор будет!» Но товарищ мастерски разыграл возмущение: «Выходит, вы мне не верите? Партии не верите?!» Говорил складно, вдохновенно, и люди поверили ему — подписались… Некоторые до сих пор считают, что поступили правильно, готовы в глотку вцепиться, лишь бы восстановили их «любимый колхоз», и Абрамова клянут по-черному — но таких все-таки меньшинство.

Со многими «подписантами» Федор Александрович продолжал поддерживать хорошие отношения и не пытался ущемить их больную совесть. Но спрашивал со всех по высшему счету — за разгильдяйство, равнодушие, оголтелое пьянство, за гибель отчих полей и лугов, за то, что разучились работать до седьмого пота. Он всегда чувствовал себя кровной частью своей малой родины и потому имел право на суд, ибо хлеб насущный и хлеб духовный никогда порознь не существуют.

«Чувствуете ли вы ответственность за запущенное хозяйство? — спрашивал он односельчан в письме, опубликованном в августе 1979 года. — Всегда ли оправдываете трудом высокую зарплату, льготы северянам? Не превращаетесь ли — вольно или невольно — в нахлебников у государства?.. Людей мало? 117 числится в Веркольском отделении — куда же больше? А на сенокос сколько вышло? 41 человек, чуть больше одной трети. Да и эти 41 работают ли с полной отдачей?.. А почему телята ежегодно гибнут в Верколе?.. И от чего? От истощения. Среди лета, когда трава кругом. И что же? Забили веркольцы тревогу? Меры неотложные приняли? Нет… Так в чем же дело, дорогие земляки?.. Не обмелела ли река народной совести, народной нравственности?»

Мучительной борьбой с самим собой далось ему это письмо. Правильно ли он сделал, добровольно вступив в конфликт с Верколой? Не отвернутся ли от него земляки? Может быть, кому-то снова захочется заварить идеологическую кашу?.. Но нет: веркольцы поняли его как надо, всем опротивела безалаберщина, пьянство, бардак. «Значит, не умерла еще Веркола, — с радостью записал он в дневнике. — Есть, есть еще люди, которые хотят добра и справедливости… А я-то маловер, я-то как трясся! Слава богу, не сработала на сей раз теория черного варианта. Радует нравственный максимализм земляков: слабовато написал, Александрович, надо бы покруче. А то до ручки дошли. Похвала земляков дала мне крылья. Летаю, а не по земле хожу…»

Но недолго музыка играла. Поохав и повозмущавшись, что «так жить нельзя» и «надо что-то делать», Веркола снова улеглась в спячку, вернулась к прежнему своему состоянию.

«Все мы, русские, любим по краям да по пропастям блуждать», — в сердцах бросил три с половиной века назад Юрий Крижанич, один из первых отечественных мыслителей, кстати говоря, хорват по национальности. Что это, особенность нашего характера, так сказать, «пейзаж русской души»? Есть ли специфические черты, присущие только нам, русским?