Новый Мир. № 2, 2000
Шрифт:
Конец октября…Юра Попов развивал любопытную, как всегда, мысль о современной печатно-издательской жизни: «Сейчас можно иметь дело только с бандитами. Бандит уже завоевал свое бандитское положение, он не боится сделать либеральный жест. А либерал ничего не завоевал и потому всего боится.»
7 ноября. Е. Б. и Алена Пастернаки, в день именин Алены, собрали людей — человек тридцать — слушать Галича. <…>
Левизна кипела и плескалась в большой комнате. Все сидели как бы на чемоданах, готовые сняться в любой момент. Думаю, там не было ни одного остающегося <…> В перерыве Галич жаловался,
Галич ожидает разрешения к январю — хотя и не уверен. «Хочу ехать в Норвегию. Я там был в командировке — и писал. Меня туда зовут, и мне нравится эта страна, народ… Хочу скорее оказаться в номере гостиницы, смотреть на чужую реку, которая ни о чем не напоминает».
10 ноября…Ненавижу звук и запах машин, не могу без содроганья вспомнить скрежет и звяк старых трамваев, но люблю, все еще люблю страшный гул пролетающего самолета — иллюзия свободного полета — к морю, к покою, к работе.
12 ноября. Макогоненко будто бы спас Жирмунского, когда во время войны арестовали Нейгауза и других — немцев и тех, кто занимается Германией. Он будто бы дежурил, и у него в списке на столе первым был телефон дежурного по НКВД — для звонков в экстренных случаях. Он позвонил и сказал, что арестован специалист, необходимый для экстренных нужд пропаганды. Сказали, что проверят; позвонили снова и сказали, что выпускают. Тут же его отправили в Ташкент — уже в дистрофии, и Иванов видел его в очереди за одним пирожком, полагавшимся по академическому пайку.
…В столовой научных залов в Ленинке стоя, как лошади в стойлах, жуют «читатели» эту еду, не имеющую ни вкуса, ни запаха пищи, — продукт, старательно превращенный в субпродукт. У людей, которых так кормят, и мозг превращается в субпродукт, и сами они становятся — субпродукт.
13 ноября. По телефону со Шкловским.
— Во-первых, здравствуйте.
Надо найти большую статью Юрия о пародии. Он не согласился с гонораром. Рукопись потеряна.
[Его память оказалась точной. В июле 1974 года рукопись неизвестной статьи Тынянова оказалась найдена].
Разговоры
— И что интересно — сожрбала его их замзав отдела пропаганды обкома. Всё! Уезжает из Ленинграда в Ярославль.
…Мы говорили — зрителей-то миллионы. А она уперлась — и все.
…Я обоснование-то написал хорошее.
…Этот вопрос будет на пленуме поставлен.
21 ноября. Грязный снег у решеток в асфальте, блеклое ноябрьское солнце в мглистом небе — и опять верится в возможность творчества.
Живем как поденщики.
29 ноября. [Об отъездах.]
…Была стена со всех сторон — и был упор, и что-то надо было делать, строить внутри этой стены. А теперь пропал упор — рука проваливается, и все растеклось как кисель, и пропало желание жизнестроительства.
Надо понять, что конвергенции не будет. Все стабильно. Одни будут там, другие здесь, и это до конца дней.
Кисловодск
— Так сказать, предали земле и все такое прочее.
Новое кладбище — в котловине. Вокруг горы-холмы, над ними яркое небо. Чистый, сладкий воздух.
Но как
Эти хлопоты о теле, о дыхании…
…Черноглазые, горбоносые, темноволосые в аэропорту Минвод, с диковатым и ошалелым взглядом горячих глаз. Странные побеги недоубитых, полуцивилизованных этносов…
Сетки, сетки, сетки. Единственная в мире страна, где раздутые авоськи составляют главную часть багажа, где весь скарб — обнажен.
В сетке-авоське тринадцатилетнего парня (который давно бы уже в прежние времена скакал на коне) — «Зоолокиjа».
О, этот темный мир горкомовских работников! Их широкоскулые мужчины, их грудастые женщины! Их шуточки:
— Помнишь, как мы с тобой с курсов сбегали?
— Да он, наверно, там пьянствовал в гостинице!
— Нет — я, наоборот, все ждала — когда угостит!
— А я все хотел выпить, да боялся: приеду, а она на горкоме вопрос поставит!
«Вопрос» — домашняя семантика. Всеобщий сыто-одобрительный смех, всеобщее понимание. Они — дома, за поминальным столом. Наскоро выпив за упокой, они пьют во здравие друг друга.
16 января. Коридор Комитета по печати. Двери, двери — под дерево, стены, крашенные серо-зеленой масляной краской. Плохой паркет, линолеумная дорожка через весь длиннющий — метров семьдесят — коридор. Табличка: «Такой-то, главный редактор главной редакции общественно-политической литературы». Каждый день, входя сюда, он бросает косой взгляд на эту табличку и видит: сбылась мальчишеская мечта, он из главных главный.
Огромный, седой, полноватый Туркин — человек формации 50-х. Маленький клеркообразный Иванько. Как он старательно устраивал на головенке свою шапочку, идя к выходу, — и посмотрел на себя в дверное стекло.
Ходят выросшие мальчики-троечники, не вышедшие росточком, навсегда в амбиции и в обиде и на рослых, и на умных.
Молдаван — тоже низкий, коренастый, с промятым внутрь лицом. А раньше пробежал его двойник — такой же, и тоже с одним глазом. Козыряют растопыренной пятерней проходящим коллегам — как в детстве и в уличной шараге.
Белокурые, все больше белокурые, а темные — или молдаване какие-нибудь, или украинцы.
В комнатах — светлые канцелярские с зеленым сукном столы, светлые полочки, асимметрично повешенные, — с черными пластмассовыми котами, с керамическими какими-то вазочками. За что-то висит на стеночке маленький красненький вымпел.
Редакция экономической и юридической литературы…
Главный редактор главной редакции художественной литературы. Редакции, которые ничего не редактируют.
А. Э. тоже уверен, что моему обзору помешал выход однотомника М. Б. «Казалось бы, должно быть наоборот, но вот…»
— Добрый вечер, тетя Настя!
— Добрый вечер, Володя!
— Что, пора домой?
У него широкая улыбка — до ушей, улыбка мальчика, уважающего взрослых.
11 февраля. Понедельничный рыжий снег.
27 февраля. Сын Розанова Вася погиб от испанки в 1917 г. в Курске.
Вера покончила с собой, вернувшись из монастыря больная туберкулезом, летом 1919, в Сергиеве Посаде.
В 1920 умерла падчерица — А. М. Бутягина. Могила Леонтьева была рядом с В. В. — в скиту Чернигова монастыря. Сейчас кладбище уничтожено.