Новый мир. № 6, 2002
Шрифт:
Я легко мог и не знать по невежеству ничего, кроме того, что его — так любят, об этом мужчине. Но, слава Богу, знаю. Есть у него стихотворение. «Военная песня» называется («Враг отступает. Мы победили. / Думать не надо. Плакать нельзя..»). Его еще можно было назвать «Вечерняя песнь победителя». И теперь, через много лет после парада, приходится делать какие-то невозможные усилия, когда нужно прочитать это державинского размера стихотворение без слез:
………………………………
В полураскрытом чреве вагона — Детское тельце. Круг патефона. Видимо, ветер вертит пластинку. Слушать нет силы. Плакать нельзя. ВС каким же грузом памяти приходится жить нашим, теперешним, «старосветским» героям. (Я назову имя этого мужчины — патриарха, возлюбленного, воина, победителя, поэта. Семен Израилевич Липкин.) Не теряя при этом любви. И как во все времена, в одном из этих двух немолодых спутников исподволь, вдруг, расцветает женщина, ибо она женщина — всегда. Она, будто каким-то легкомысленным жестом, вдруг смахивает всю, хоть и лично выстраданную, патетику:
Но ты к глупостям не прислушивайся моим. Дама бубен — с цветком, с сердечком — дама червей, Я трефовая и — твой лучший в судьбе трофей, Хоть досталась легко, ты и в этом — козырный туз.Так проявляется в этой женщине ее кокетство. А потому как перед нами — умная женщина, то и кокетство ее столь утонченно, столь скользяще-мимолетно, что тут же, казалось бы, идет на уступку мужчине. И только женщина, обладающая подлинной красотой, понимает: именно мимолетное, именно промелькнувшее — не забудется, очарует навсегда.
Но я, читатель, смотрю на эту женщину с восхищением, почти забывшись и открыв рот, как подросток. А она, словно устало улыбнувшись, «заканчивает аудиенцию»:
Вечерком мы играем, но утро-то — мудреней, — По утрам мы сдаемся на милость печальных муз.С грустью и неторопливой мудростью оброненные слова. Два Поэта сдаются на милость печальных муз — для нас. Не специально для нас, но сколько же нам достанется щедрых подарков благодаря их простому, без бравады жесту.
Я пробую, чуть отрешась от этих донельзя насыщенных строчек, глянуть на подборку целиком. Есть в этом построении одна грустная человеческая черточка, которая не позволяет мне благодушествовать, сколь бы ни очаровывала здесь сама поэзия. Даты под каждым стихотворением.
Человек не шутя дорожит каждым Богом дарованным днем. Потому что стихи эти написаны после «долгой зимы, где болел ты, впадая в бред». И расположены стихотворения одно за другим строго по времени их появления. И если уж называется все это «Гимн» (действительно — гимн!), то как гармонично, как торжественно завершала бы все концовка хотя и грустного, даже немного растерянного — распад империи, — но поднимающегося до высочайшей ноты стихотворения, которое как раз написано последним из представленных:
Но печальную оду заканчиваю мольбой: Хорош'eй, земля, из последних сил хорош'eй!Какое было бы финальное крещендо! 10 мая 2001 года это написано. Но заканчивается подборка не этим, позднейшим здесь, стихотворением, а другим, как бы незаконно вставшим не на свое место.
А жизнь летит быстрей, чем деньги, И всё — на ветер, —выскочили строчки из 2 марта 2001 года. Ими завершился цикл.
Потому что автор — честен, потому что в момент последней исповеди никакие торжественные одежды тебя не прикроют. Потому что стихи — это одно. А дни — это уже другое. Потому что дни, когда жизнь не перекладывается (или не укладывается) в стихи, а просто уходит, «это все гораздо проще, / будничнее во сто раз», как горько обронил
И я, заканчивая здесь свое признание в качестве гостя подлинной поэзии, напомню себе — закурсивлю — еще две строчки Лиснянской:
А еще и тайная есть корысть у гостей, А вернее, мечта, — до старых дожить костей, И любимыми быть, и на склоне преклонных дней Слушать гимны себе, что свежей любых новостей…Пусть будет здесь и моя скромная лепта.
Покидая этот поэтический дом, я уже с улицы слышу, как доносятся до меня реплики разыгравшейся там сцены:
Твоя ревность и трогательна и смешна, — Неужели не видишь, что я и стара и страшна И помимо тебя никому на земле не нужна?……………………………………………..
А приходят к нам исключительно из доброты — С крыши мох соскрести, кое-где подвинтить винты, Да еще приносят мне молодые цветы В благодарность, что жив и мной обихожен ты.……………………………………………
И ревнуют меня к тебе как любви пример, Так что ты свою ревность бездумную поумерь, Чтобы в мире, где столько зла и безумных потерь, Всяк входящему я открывала с улыбкой дверь.Запоминаю это пылкое и умудренное: «И ревнуют меня к тебе как любви пример.» И улыбаюсь: воистину так!
Сыктывкар, Коми.
Плоть, ставшая словом
Алексей Пурин. Новые стихотворения. СПб., АОЗТ «Журнал „Звезда“», 2002, 168 стр. («Urbi». Литературный альманах. Вып. 37. Серия «Новый Орфей» /7/)
То, что эротизм — родовая черта поэзии Алексея Пурина, думаю, очевидно каждому, когда-либо читавшему его строки. Именно Эрос (а не Мельпомена или Урания) — главный вдохновитель и распорядитель стихов, составивших книги известного петербургского поэта «Евразия», «Созвездие рыб», «Сентиментальное путешествие». Теперь они сошлись под единой обложкой избранного, озаглавленного в духе Райнера Марии Рильке — «Новые стихотворения». Кстати, есть здесь и переводы сонетов последнего, впрочем, неотличимые от оригинальных текстов самого Пурина. И это хороший знак. Сильная творческая индивидуальность всегда неизбежно втягивает чужой поэтический материал в гелиоцентрическую систему своих эстетических предпочтений.
В интерпретации Пурина подмороженная эротика Рильке превращается в какой-то разнузданный вуайеризм. Вот о фламинго:
Их розовости и голубизне Пропета лесть не столько Фрагонаром, Сколь тем, кто с вожделением и жаром Разглядывает юношу во сне.И все-таки, несмотря на сгущенную чувственность большинства «новых» новых стихотворений, они, так сказать, «не о том». Косвенно на это намекает поразительный факт. Во всей книге Пурина при постоянном варьировании самых горячих интимных подробностей, при предельной откровенности стихотворений ни одно из них не оскорбляет чувств читателя. Поэт умеет каждый раз найти такие слова, такие эпитеты, умеет заключить высказывание в такую метафорическую сеть, что наше восприятие как бы раздваивается между пониманием прямого физиологического смысла описываемых переживаний и созерцанием некоего гармонического языкового целого, некой идеальной второй действительности, творимой на наших глазах автором. Ведь главная его задача — мифотворческая.