Новый мир. № 6, 2002
Шрифт:
Многие семантические связи останутся, по-видимому, навсегда утаенными от читателя. Вряд ли кто догадается, к примеру, что «столичный дичок-бычок» из стихотворения «Пароходик праздный бежал, речной…» — это известный московский литературный деятель Дмитрий Быков, а строки про «уроки бегства / из уныло так обступившей суммы / обстоятельств» [102] намекают на название раздела поэтической книги петербуржца Николая Кононова — «Сумма обстоятельств». Но ведь понимание подобных нюансов сразу придает восприятию стихов замечательную остроту и конкретность, выявляет их скрытую полемичность.
102
Фраза
Можно спросить, зачем расставлять в своих текстах знаки, которые все равно почти никто не в состоянии правильно интерпретировать? Опять же — от избыточности и полноты переживания, от стремления в каждой клеточке фразы высказаться вполне, привлекая все ресурсы своего жизненного и языкового опыта. Поэт раскрывает перед нами сам процесс мышления в его целостности, он не может искусственно очищать стихи от непонятных публике деталей. Кстати, ровно так же поступали Пушкин, Блок, Мандельштам. Ну кто, без комментария Ахматовой, угадал бы, что первая строфа мандельштамовского стихотворения «Что поют часы-кузнечик…» посвящена ей!
Однако понять подлинный смысл высказываний поэта мешает чаще всего не бытовая зашифрованность, а наша читательская безграмотность и невнимание. Боюсь, для многих внешний эротизм книги Пурина заслонит ее главную тему — тему трагического умирания языка, то есть культуры, то есть всего, что есть в человеке человеческого. Не случайно в этих стихах Эрос и Танатос становятся близнецами-тинейджерами, «не в меру радостными пионерами», шепчущимися о чем-то за нашей спиной. В строках Пурина все время угадывается ужас перед тем, что Плоть, ставшая Словом, способна передать последнему свою гибельность. Значит, на умирание обречено само Слово — наша душа:
Лишь улыбчивый слепок всего того, что томило сердце, влекло уста, наполняло зрение… Всё мертво, Только сон пустого листа.Эсхатологичность, так странно оказавшаяся связанной с эротизмом, ставшая его продолжением, неожиданно придает стихам Пурина целую гамму оттенков — от прямой, яркой сатиричности («Заткнись, пичужечка! Довольно выкаблучивать / про бравого тушканчика Суворова») до тончайшего элегизма (в духе пастернаковского «Августа», только у питерского поэта будет «Сентябрь»):
Вот-вот реки ночной чернила, напившись небом проливным, затопят все, что было мило мне — или мнилось мне родным. И жизнь моя, как лист кленовый — безвольно-бледная звезда, плывет во мрак, в ворота Новой Голландии — куда, куда?..На самом деле, читая «Новые стихотворения», мы как бы присутствуем при великолепном, необыкновенно прекрасном погребении нашего всего — и далее уместны любые коннотации — Пушкина, любви, страны, языка, культуры:
Золоченое выцвело слово. И укус комариный припух… О, когда бы ты знал — из какого вырастаешь распада, лопух… [103]Плоть была претворена в Слово, но это не сделало ее «бронзы литой прочней». Зато уравняло в правах с духом, наделило наше томление, нашу страсть к преходящему, ускользающему, прекрасному, тленному телесному миру всеми чертами экзистенциальной
103
Строфа взята из стихотворения «Казанское кладбище в Царском». Именно здесь находится могила Иннокентия Анненского. Замечу, что Пурин, вспоминая кладбищенский базаровский «лопух», одновременно переворачивает смысл знаменитых ахматовских строк о стихах, не ведающих стыда в своем «лопуховом» произрастании из жизненного сора. Теперь жизненный сор покрывает руины прежней высокой поэзии.
С.-Петербург.
Новая биография Пушкина
И. Сурат, С. Бочаров. Пушкин. Краткий очерк жизни и творчества. М.,
«Языки славянской культуры», 2002, 237 стр
«У нас нет биографии Пушкина!» — вероятно, это ощущение не покинет нас никогда, сколько бы раз его биография ни была написана.
Людям часто кажется, что они лишены того, чем обладают. Так в золотой век русской словесности раздавались горестные восклицания: «У нас нет литературы!», «У нас нет критики!». Но проблема биографии Пушкина, пожалуй, к этому не сводится.
Почему невозможно написать ее так, чтобы чувство удовлетворения наконец возникло у всех? Прежде всего — потому, что у каждого, кто будет читать такую книгу с пристрастной заинтересованностью, — «свой Пушкин». У кого-то — «мой», у кого-то — «наш». Но в любом случае — будь то индивидуальная духовная связь с его творческим миром или корпоративно выработанные отношения с ним (как в академической и альтернативной ей «московской» пушкинистике) — «свой Пушкин» ревниво оберегается. Чуждый взгляд вызывает гнев, раздражение или насмешку. Имеется, однако, и другая, гораздо более глубокая, причина.
Однажды протекшая жизнь Пушкина, завершившись, обрела в своем инобытии природу подлинного мифа, который в принципе не может быть рассказан одним-единственным способом. Вряд ли кто-нибудь смог бы удовлетворительно объяснить, почему «это случилось», — как нельзя объяснить, почему Пушкин — «наше всё» (можно лишь выставить сотню причин — но вопрос все равно останется неисчерпанным). Это событие свершилось «силою вещей», его можно лишь констатировать как таинственный, но неопровержимый факт.
Всякий миф неизбежно вариативен — и каждая его вариация восходит к некоему единственному инварианту, который тем и отличается от своих многочисленных воплощений, что принципиально невоплотим. Эта простая модель трудно дается современному сознанию. Те, кто освоились в сфере виртуального, хорошо знакомы с вариативностью любого феномена — но редко сопрягают вариативное с измерением, которому принадлежит неосязаемый в своей незыблемой единственности инвариант. Те, кому привычнее мыслить старым, традиционным способом, нуждаются в осязаемо-определенном, а потому хотят видеть инвариант воплощенным и вариации расценивают как его воочию представленное выражение.
Любая биография Пушкина — лишь вариант его жизни, но любой заинтересованный читатель традиционной закалки будет искать и не находить в ней совпадения с инвариантом. Неудовлетворенность будут объяснять по-разному: неполнотой вовлеченных в повествование фактов, тенденциозностью избранного угла зрения или, наоборот, слабостью концептуального начала…
Я уверена, что «краткий очерк жизни и творчества» Пушкина, написанный Ириной Сурат и Сергеем Бочаровым, подвергнется именно такому суду. Но точно так же я уверена в том, что эта книга принесет много радости и пользы. Скорее всего, она принесет их тем, у кого еще нет «своего» Пушкина, тем, у кого встреча с пушкинским мифом еще впереди. Иными словами — тем, кто не обременен ни грузом сведений, добытых пушкинистикой, ни предвзятым отношением к ним.