Новый мир. № 8, 2003

Журнал Новый Мир

Луч лег прямо на подушку. А старик удерживал в памяти, как именно лежала тогда здесь Даша. Изгиб тела. Поворот головы… Он вспомнил, что ее светлые волосы в лунном луче были темноваты. Разброс своих же теней… Раскинутые во сне, ее волосы заняли тогда все пространство за головой. Всю подушку!

Старику Алабину нравилось вернуться туда, где был. Он из тех, кто себя повторяет. Кто любит ступать в свой собственный след. Так он сам это называет. Так ему легче жить. Так ему слаще. Только чуть прищурить глаза… В лунном свете старик с легкостью мог представить, что Даша спит и что он опять с ней рядом.

Вот на эту сторону подушки она лежала правой щекой. Вот здесь лицо… Вот там выставилась ладонь из-под одеяла… Даже до локтя… Луна застыла в окне. И старик Алабин тоже застыл. Тот же самый (почти) миг жизни. Он поверил. Он даже руку негрубо протянул в сторону ее лица.

Вячеслав Куприянов

Ненадежное солнце

Куприянов Вячеслав Глебович родился в Новосибирске

в 1939 году. Окончил Московский институт иностранных языков. Автор пяти лирических сборников, переводился на европейские языки. Живет в Москве.

* * *

Птицы поют: чижи, канарейки, Звонкий, веселый народ. А люди твердят: рубли да копейки, Копейка — рубль бережет. Птицы летят: гуси, гагары, Лебеди, журавли. А люди твердят: лиры, динары, Все лучше, чем наши рубли. А я утверждаю: журавль в небе Краше стаи синиц! А люди твердят: и в Аддис-Абебе Пред долларом падают ниц! О эти трели, рулады, звоны, Их не поймет скупой… А люди твердят: обними миллионы И про миллионы пой! Арабские сунны, индийские шастры Нам о высоком твердят. А люди галдят: пиастры, пиастры! Пиастры отдай, говорят! Так вот она, культура другая, Взявшая нас живьем: Помесь заморского попугая С отечественным вороньем! Памяти Сигизмунда Кржижановского Над кубатурой тяжелых зданий Чад следом, где проходил трамвай, Наполненный сворой живых созданий, Билет пробивших из ада в рай; Над Австралией и Океанией, Над берлинской Курфюрстендамм, Чуть выше забвения и понимания, По направлению к святым местам; Над завесой страстей и маний, Над колонками хищных дат, Над искрами вспыхивающих восстаний, Над зыбкой сеткою координат; Над страницами воспоминаний О том грядущем, где жили мы, Летела стая рукоплесканий, Не отвлекая от дум умы. Над грозными знаками препинания, Над морем письменного стола Летела стая рукоплесканий, Но так виновника и не нашла.

Лучшие времена

Думали о лучших временах, Где пройдут уныние и страх, И в скиту неведомый монах, И в миру властитель Мономах. Думали свирепые вожди И мечтал доверчивый народ, Что наступит где-то впереди Время обретений и свобод. Думали в пустынях и в лесах Время в нашу сторону склонить: Надо только в солнечных часах Солнце ненадежное сменить. И тогда небесные весы Уравняют Запад и Восток. Будут нам песочные часы Золотой отвешивать песок. Надо только обмануть лгуна. Надо златоуста перепеть. Ах, какие будут времена! Вот еще немного потерпеть…

Вода

Покой и волю зрению суля, Неутоленной жажде на потребу Вода лежит, прозрачней, чем земля, И параллельно видимому небу. Вода в себя легко вбирает свет, У пустоты пространство отнимая. И плачет, натыкаясь на предмет, Значения его не понимая. Вода в себе нащупывает дно, Ей ведомо томленье и слиянье, Ей застывать и хмуриться дано И каплей колыхаться в океане. И нам вольготно на ее волне. Вода до слез над звездами смеется. Она под солнцем не верна луне, А ночью

от луны не оторвется.

* * *

Дивные индивиды, Выходцы из народа: Кто-то видывал виды, Кто-то выдумывал моды. Кто-то сводил счеты, Кто-то концы с концами. Кто-то латал пустоты Меж ангелами и подлецами. Кто-то вышел из лесу, Кто-то глядел в оба. Кто-то служил прогрессу С точностью до микроба. Кто-то подписывал чеки, Век не видав свободы. Кто-то искал в человеке Свойства высшей породы. Кто-то разбил корыто, Клянча у моря обновы. Кто-то… Ладно, а ты-то — Кто ты такой? А кто вы?

Направления

Одни говорят: налево! Другие кричат: направо! Одни набивают чрево, Другие твердят: держава! Одни зовут в Византию, Других за Европу тянет. Чудная страна Россия, Не ведает, чем она станет. То сказку сделает былью, Чудовищ пустив по свету, То ляжет на землю пылью, Зря занимая планету. Как держит она на шее Свои ненасытные власти, Которым всегда виднее, Куда ей направить страсти! Ее бы еще пожалели Сопредельные страны, Но отпугивают параллели, Смущают меридианы. Но самые страшные силы, Что ищут славы и чести, — Ее западники и славянофилы, Взятые все вместе!

Молитва

Господи Боже, лжеца накажи, Обманутого пожалей. За то, что поверил чужой лжи И не придумал своей. Господи, отведи клевету, Прочь отмети навет, Правому подтверди правоту, Не выставляя на свет.

Георгий Калинин

Пробуждение

Калинин Георгий Михайлович родился в 1930 году. Закончил Ленинградский университет. Автор повестей и рассказов, посвященных блокаде. В «Новом мире» печатается впервые. Живет в Москве.

Сон в белую ночь

Часа два я промаялся без сна и наконец забылся, провалился куда-то в тусклый полусвет, в непонятное время суток. Все-таки это была ночь, белая северная ночь на призрачной, иссера-темной улице, смешавшей черноту своих стен с белым свечением воздуха. Обычное узковатое пространство между рядами воздвигнутых сплошняком домов, прямоугольный каменный желоб, — и я очутился на его дне по колено в сумерках, потому что свет не доходит сюда, разлетаясь и оседая по фасадам где-то на полпути. Острой, подвальной сыростью отдает черное, влажное дно с мерклым, беловатым отливом. И, прижмурясь, многоглазо и сонно вздымаются по обе стороны от меня отвесные стены зданий, сумеречные, угольно отсвечивающие. Я ищу какой-то дом, а спросить не у кого: каменные джунгли, безлюдье, такое ужасающее безлюдье, что слышно, как разносится, отскакивая от окон, замирая где-то в глубине подворотен, звук трения моих ног о камень.

Я узнал дом, его балкончики, симметрично раскиданные по фасаду, его башенку с железным флажком флюгера, невозмутимо несущую свой дозор на углу. Осели под собственной тяжестью полусорванные с петель двустворчатые двери парадной, в прохладную, гулкую темень которой я вошел, а вернее, юркнул туда. И задрал голову, чтобы увидеть, как подымается круто вверх лестница, и ступил на округло сточенную от середины к краям плиту ступенек. Под рукой у меня — гладкое дерево старых перил, мягкие хлопья слепившейся пыли. Лестничные марши, переламываясь, перегибаясь, провисают растянутыми, вздрагивающими от сквозняка гирляндами паутины, и, желтея, шершавится испещренная царапинами, окрашенная охрой стена. Но что это? Стена колеблется, стена содрогается от исходящих откуда-то снаружи толчков, расползаясь черными и белыми кляксами вмятин. Стена рушится, рассыпаясь в прах, а ко мне доносится странно-протяжный, будто из безвоздушной пустоты, оклик: