Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть первая
Шрифт:
— Это было позже, чем был датирован тот документ, который мне удалось раздобыть с помощью Клаудии, — продолжил Роберт. — Значит он все-таки мог быть подлинным…
«Неужели ты думаешь, что мне есть дело до этого документа, Роберт?»
— Февраль 78-го, — прошептал я, недоверчиво качая головой. — Но к тому времени Бендеры уже находились под контролем Союза!
— Юридически — еще нет. Фактически — да. Как следует из документов, переходное правительство, которое формально еще не подчинялось приказам из Китая, инициировало специальные слушания, на которых многим заключенным
— Но почему? — прошептал я. — Почему?!
— Никто не знает этого, Дима. Я могу лишь гадать. Володя был человеком со своей твердой жизненной позицией, из тех, кого нелегко сломать или склонить к сотрудничеству, а такие люди не нужны тоталитарным режимам. К тому же, он украинец. А человек, возглавляющий комиссию, решающую вопрос об амнистии, по-видимому, был русским, а не китайцем — его фамилия «Иванюшин».
— Долбанные ублюдки, — прошептал я, сжимая кулаки.
— Не то слово, Дима. Эти скоты не имеют ничего общего с людьми.
Папа был настоящим героем, заслуживающим почетного салюта и памятника намного большего чем тот, что стоял когда-то в Генераторном, да и то нареченный в честь другого. Дело было не только в том, что я его сын. Я никогда не встречал человека с такими твердыми убеждениями, такой силой воли и волей к жизни, и, что самое главное, таким добрым и отзывчивым сердцем. Под его интеллигентным обликом и мягкими манерами скрывался бесстрашный и самоотверженный Прометей, несущий людям огонь жизни. Такие люди рождались в количестве один на сотню тысяч, и именно они были теми огоньками, которые не позволили людскому роду (как чему-то большему, нежели просто биологический вид) навсегда угаснуть.
И что он получил взамен? Его замучили жалкие и ущербные твари, которых я бы не назвал ни «животными», ни «людьми», поклоняющиеся глупой идее и тени преступного режима, давным-давно канувшего в небытие — замучили и убили безо всякой цели, безо всякой причины, словно маньяки.
— Господи. Я просто не могу в это поверить, — я в отчаянии прикрыл голову руками. — Это так несправедливо! Мои родители всегда выступали только за мир. Они были гуманистами. Никому не желали зла.
— Я знаю, Дима. Знаю,
Крякнув, офицер хлебнул остаток коньяка. Покачав головой, нервно заламывая руки, я бросил раздраженный взгляд на телеэкран. Телевидение вещало согласно обычной программе передач. Никому в этом мире не было дела до того, что Владимира и Катерины Войцеховский больше нет на этом свете. Никто не похоронит их, не скажет слов, которые полагается сказать и не заплачет на их могиле. И никто не покарает их убийц. Ведь их сын — единственное, что они принесли в этот мир — наслаждается своей новой жизнью, сытой, чистой и комфортной.
— Проклятье, — прошептал я.
— Ты ничего не мог сделать, Дима.
Действительно, не мог. Мой опрометчивый поступок на Олимпиаде-2082 был абсолютно бессмысленным. Он не мог сделать им ни лучше, ни хуже. Ведь к тому времени Катерины и Владимира Войцеховских не было среди живых уже много лет.
— Кое-что я мог бы сделать, — не согласился я, и мои кулаки
Мое дисциплинированное сознание отчаянно металось, пытаясь найти логическое объяснение происходящему и опровергнуть безумное предположение, что мои родители погибли. Я все еще культурно сидел с прямой осанкой, соблюдаю вежливость перед папиным другом, показывал хорошие манеры, сдерживал эмоции — будто сегодня ничем не примечательный день в моей чинной и благополучной жизни. Я подобен был роботу-уборщику, который запрограммирован на то, чтобы драить пол — стоял и драил пол, не замечая, что стены здания вокруг меня рухнули, задавив собой всех обитателей, и никого больше не интересует, блестит ли паркет в гостиной.
Но очень скоро это изменилось. Кровь закипела и забурлила во мне, словно раскаленная лава в недрах вулкана, тысячу лет ожидающего извержения. «Фролов». «Иванюшин». Эти фамилии навсегда отпечатались в моей памяти.
— Я знаю, о чем ты думаешь, Дима. Я прекрасно тебя понимаю. Но это лишь эмоции. Когда ты остынешь и осмыслишь все трезвым взглядом, ты поймешь, что эти мысли ведут в никуда. Ты не вернешь их к жизни. И даже не облегчишь свою боль. Поверь, Володя с Катей не хотели бы, чтобы ты потратил свою жизнь, пытаясь отомстить за них.
— Чего стоит этот долбанный мир, если подонки способны убить ни в чем не повинных людей и спокойно умереть от старости много лет спустя? Зачем мне жить в этом мире, рожать в нем детей? Что я скажу им? — я нервно усмехнулся. — «Знаешь, сынок, нет никакой судьбы. Нет никакой справедливости. Живи, жри, спи. Потом ты сдохнешь. Так и передай своим детям».
— Ты скажешь им то, что сказал тебе твой отец, Дима.
— Где он теперь?
— Многие люди, говорившие правильные вещи, заканчивали так же. Иисус Христос был самым известным из них, но отнюдь не первым.
— Но он был Сыном Божьим и воскрес. По крайней мере, христиане верят в это. А мой отец — не воскреснет.
— Никто не знает, что было на самом деле, Дима, а чего не было. Но Володя всегда знал одно: добро живет вечно и не исчезает бесследно. Вспомни его! Вспомни, как однажды он защитил цыганенка от своих озверевших напарников! Вспомни, как он предотвратил бойню, убедив людей в Генераторном оставить позади свою ненависть и простить извечных врагов!
Я даже не думал, что Роберт знает так много о жизни моего отца. Наверное, эти двое мужчин действительно были близки. А может быть, он просто хорошо информирован — так же, как всегда.
— Я все помню, Роберт, — кусая губы, я кивнул, с трудом пытаясь сдержать слезы и понимая, что это мне не по силам. — Всегда буду помнить.
— Я уверен в этом.
Роберт положил мне руку на плечо и сжал его, выражая свое сочувствие.
— Но это не означает, что я смогу спокойно жить дальше, — решительно молвил я, поднимая на него взгляд. Слезы катились у меня по щекам, может быть, впервые с того дня, когда я покинул Генераторное, но мне было плевать. — Родители воспитали меня таким, каким я есть, Роберт. И я не способен просто так все это оставить.