Новый мир. Книга 5. Возмездие
Шрифт:
Эта реплика вызвала во мне сильный зуд продолжить дискуссию — не столько ради спора с Ши, сколько ради того, чтобы для самого себя попробовать кое-что расставить на места. Однако я благоразумно осадил себя, почувствовав, что градус и тон разговора возросли уже более чем достаточно — так, что на нас все чаще начинали поглядывать другие обитатели барака.
Некоторое время мы помолчали.
— Каторга здесь и правда такая адская, как о ней говорят? — спросил я наконец.
— О, да, — кивнул Ши, мрачнея. — Скоро сам увидишь.
Еще раз окинув взглядом
— Половина заключенных все время впахивает в шахтах. Вторая — ждет своей смены. Смены по 12 часов. Без перерывов, выходных, отпусков и больничных.
— Ясно.
— Это тяжелый физический труд с самыми примитивными орудиями. Не ради добычи золота — мы не раз слышали в соседних штольнях шум мощных машин, которые за день работы вынимают столько руды, сколько мы можем наколоть кирками за год. Ради самого процесса. И ты вряд ли вообще сможешь представить себе, пока не испробуешь сам, что это за процесс.
Ши задумчиво посмотрел на свои ладони — и я изумился, увидев, что они представляют собой один сплошной мозоль.
— Есть те, кто не выдерживает и месяца, — продолжил он. — Кто-то просто сдыхает. Кто-то кончает с собой. Кто-то звереет, начинает бросаться на охрану — считай что тоже суицидники. Кто-то начинает все время между сменами проводить в этой церквушке, замаливать грехи. Начинают верить, что все это делается, мол, ради их же блага, что они свою душу спасают. Есть такие, что трогаются и на другой почве. Вон, сам посмотри.
Он кивнул вглубь барака. Присмотревшись, я увидел, как двое очень усталых заключенных держат за руки и ноги третьего, худого, как щепка, который вяло извивался и тихо причитал что-то тонким плаксивым голосом. На его венах были заметны следы кровавых царапин.
— Пытается вытащить нанороботов?
— Да. Третьи сутки уже. Расцарапал себе вены. Глаз чуть не выцарапал. Похоже, уже не отойдет. На моих глазах он уже не первый, кто так «поехал». Так случается с теми, кто больше всего отстает от работы, и кого больше всего стимулируют болью. В какой-то момент им становится плевать на все, и они готовы разорвать себя на части, чтобы вынуть из себя эти штуки.
— Это хоть теоретически возможно?
— Без специального оборудования? Нет. Истечешь кровью. А если даже каким-то чудом удастся вынуть все семь, то во время первой же пересменки или раздачи продпайков специальные сканеры засекут недостачу энергосигнатур в твоем теле. И тебя тут же отловят, чтобы восполнить потерю. Начнешь рыпаться — активируют тот, что в башке. А его ты точно не вытащишь. Даже если ты отыщешь где-то парня, владеющего акупунктурой, и согласишься, чтобы тебе наощупь вогнали цыганскую иглу в затылок, даже если игла каким-то чудом попадет в нужное место и не заденет ничего важного — эта хрень, скорее всего, просто сдетонирует.
Поглядев еще немного на несчастного, который не уставал метаться по своей койке, все так же норовя дотянуться костлявыми пальцами до вен, мы вздохнули и отвернулись.
— Здесь все ведет к отчаянию или безумию, — заключил
Я недоверчиво покачал головой, задавшись вопросом, что же нужно сделать со столь несгибаемой личностью, как Ши, буквально выкованной ради борьбы и преодоления трудностей, чтобы он начал всерьез помышлять о суициде.
Помолчав немного, Хон добавил:
— Каторга — это ад, Димитрис. Но, я думаю, ты и сам уже успел смекнуть — тебе не из-за каторги стоит больше всего переживать.
Угрюмым кивком я подтвердил, что понимаю, о чем он.
— Патриджу оказалось достаточно надежно запереть тебе тут — и ты для него больше не опасен. Та же история, что и со мной. Убивать нас — нет смысла. Это только возвысит нас в глазах народа, — пояснил Хон, говоря с таким убеждением, будто и правда не сомневался, что я и он занимают существенное место в размышлениях и планах Уоллеса Патриджа. — Но некоторых из его цепных псов ты задел слишком сильно. И теперь они жаждут крови любой ценой.
— Этот Султан прямо сказал, что получил на меня заказ, — припомнил я.
— Бандюки — это полбеды. Я провел последние восемь лет в постоянной вражде с ними, и еще жив. Но есть молва, что добычей твоего скальпа заинтересовали не только их, но и кое-кого из вертухаев. Может, даже кого-то из старших, вроде Гриза. А коли так — извини, но ты — ходячий мертвец.
Мрачным выражением лица я дал понять, что это не стало для меня открытием.
— Мне нужно продержаться пару месяцев. До моей апелляции, — сказал я.
— «Пару месяцев»? «До апелляции»? — переспросил Ши, устало закатив глаза.
Вздохнув, он нетерпеливо заговорил:
— Частное слово, такое впечатление, что я говорю с ребенком, который знает об этой жизни только из бабушкиных сказок! Ты что, бляха, придуриваешься? Я же тебе сто раз уже сказал! Нет в Содружестве никакого правосудия! Никаких судов, никакой полиции, никаких тюрем! Забудь! Все это — фикция, мишура, обман! Есть только тоталитарный режим! Только тиран, его прислужники, наемники и палачи! Ты — враг режима! Пленный! Они никогда не выпустят тебя отсюда живым! Все! Точка!
Я не нашелся с ответом. В этом жутком сюрреалистичном месте, цинично бросающем вызов всем достижениям человеческой культуры и философии последних нескольких столетий, и возвращающем тебя во времена Инквизиции, слова Анны Миллер о том, что апелляция может пересмотреть мой приговор под давлением общественности, казались сущим бредом. Как и ее убежденность в непогрешимости Уоллеса Патриджа.
Всю жизнь я тянулся к умеренности и находил аргументы против радикализма. Эта черта сохранилась у меня еще от отца. Но с каждым следующим этапом жизни аргументов становилось меньше. И, похоже, я уже дошел до той критической точки, когда отрицание радикальных идей зиждилось скорее на упрямой привычке, чем на объективном анализе окружающих реалий.