Новый зверь. Каникулы господина Дюпона. Неподвижное путешествие

Ренар Морис

– Успокойтесь, дядя, и обойдитесь со мной немножко любезнее. Положитесь на мою скромность…

Лерн продолжал свои рассуждения.

– Ну да, – сказал он, подняв брови. – Так оно и должно быть. Я всегда к тебе хорошо относился и теперь не должен тебя отталкивать. Это значило бы отвергнуть все прошлое. Ну оставайся, только под условием. Мы здесь производим исследования, которые близятся к концу. Как только мы усовершенствуем наше открытие, мы его сейчас же опубликуем. Но до тех пор я не хочу осведомлять никого о наших еще незаконченных опытах и достигнутых ими результатах, потому что это нам может создать только конкуренцию.

Я нисколько не сомневаюсь в твоей скромности, но я все-таки не хотел бы подвергать ее испытанию и, в твоих же собственных интересах, прошу тебя ничего не оглашать, пока это тебе не будет разрешено. Я сказал: «в твоих собственных интересах». Не потому только, что лучше молчать, чем болтать, а еще вот по каким основаниям. Наше дело, в конце концов, – дело коммерческое. Нам очень полезен будет человек с торговым опытом. Мы разбогатеем, племянничек, неслыханно разбогатеем. Предоставь мне спокойно создавать твое состояние и с сегодняшнего дня держи себя, как человек тактичный и строго уважающий мои приказания, если хочешь быть нашим союзником. Притом я здесь не один в этом предприятии. Если ты сделаешь что-нибудь против правил, которые я тебе изложу, тебе придется раскаяться… страшно раскаяться… больше, чем ты себе можешь представить. Итак, постарайся быть индифферентным ко всему, что здесь происходит, дорогой племянник. Ты ничего не должен ни видеть, ни слышать; будь туп, ничего не понимай, будь мертвецом, если хочешь разбогатеть… и если… не хочешь погубить своей молодой… цветущей… жизни… Да, я знаю, равнодушие – добродетель нелегкая… особенно здесь, в Фонвале! Здесь, вне замка, сегодня происходили вещи, которые не должны были происходить, и случились только по недосмотру…

При этих словах ярость снова нахлынула на профессора, и он со сжатыми кулаками угрожающе забормотал:

– Вильгельм! Тупоумный осел!

Теперь я был уверен, что проникну в эту тайну и найду объяснения многим милым сюрпризам. Ни обещаниям, ни угрозам дяди я не придавал никакого значения; я понимал, что он пускает в ход это оружие только для того, чтобы держать меня в руках.

Я холодно ответил:

– И это все… что вы от меня хотите?

– Нет. Еще следующее… Еще другие запрещения, Николай. Сейчас там, в замке, я тебя представлю одной особе… Я сюда пригласил… одну молодую девушку…

У меня вырвался жест удивления, и Лерн догадался, в чем я его подозреваю.

– Нет, нет, нет! – воскликнул он. – Это дитя, мой друг, и ничего больше! Эта дружба мне очень дорога, и мне было бы очень больно ослабить ее чувством, которого я уже не могу внушить. Короче, Николай, – быстро и не без смущения проговорил он, – я требую от тебя обещания не ухаживать за моей протеже.

Я был очень обижен таким недостойным и неделикатным подозрением. Но подумал, что ревности без любви, как дыма без огня, не бывает…

– За кого вы меня принимаете, дядя? Уже достаточно того, что я ваш гость.

– Хорошо. Итак, я могу на тебя рассчитывать… Ты клянешься мне? Что касается ее, – продолжал он с хитрой улыбкой, – то в данный момент я спокоен. Она только что видела, как я обращаюсь с любовниками… И я бы тебе не советовал производить опыты в этом направлении…

Лерн поднялся и, положив руки в карманы, с трубкой в зубах насмешливо и испытующе посмотрел на меня.

Этот выдающийся ученый-физиолог вызывал во мне какую-то непреодолимую антипатию.

Мы прошли

дальше в глубь парка.

– Между прочим, ты говоришь по-немецки? – спросил Лерн.

– Нет, дядя. Я знаю только французский и испанский языки.

– И даже английского не знаешь? Слабо, слабо для будущего коммерсанта! Немногому тебя научили!

(Дальше, дальше, дядюшка! Я уже начал широко раскрывать глаза, которые вы велели мне держать закрытыми, и я уже заметил, сколько фальши во всех ваших изъявлениях.)

Мы шли вдоль скалистой стены к выходу из парка. Из чащи выступили два боковых флигеля замка.

Мне показалось странным поведение голубя. Птица описывала в воздухе круги, все ускоряя биение своих крыльев, все суживая кольца, и вдруг стремительно упала.

– Посмотри на эти розовые кусты. Совершенно дикие. Лишившись ухода, они снова сделались, чем были раньше: дикие, желтые…

– Посмотрите на голубя! Как странно! – заметил я.

– Нет, погляди на эти цветы, – настаивал Лерн.

– Как будто его подстрелили… На охоте так бывает. Он забирается все выше, выше, выше и наконец умирает на самой высшей точке.

– Смотри себе под ноги, споткнешься! Смотри же, говорят тебе! Надо быть осторожным.

Это поспешное, ворчливое и угрожающее предостережение было совершенно не к месту.

Но птица, достигнув высшей точки спирали, вдруг упала, кувыркаясь в воздухе и несколько раз перевернувшись. Она ударилась недалеко от нас о скалу и скатилась в чащу…

Почему так забеспокоился профессор? И почему так ускорил шаги? Пока я задавал себе эти вопросы, трубка выпала у него изо рта. Я поспешно поднял ее и у меня вырвался крик изумления: он с каким-то безумием начисто откусил мундштук под аккомпанемент какого-то немецкого слова, без сомнения, проклятия…

Навстречу нам неслась толстая женщина с развевающимся синим передником.

Видно было, что такое физическое упражнение было для нее фактом совершенно исключительным и необычным. Ее страшно качало, и она поддерживала и прижимала к себе, ладонями и руками, две дорогие ей непослушные огромные массы. Увидев нас, она остановилась, но это было трудно, и она поддалась еще немного вперед. Потом она, видно, захотела отступить назад и все-таки продолжала идти вперед, сохраняя на лице выражение кающейся грешницы или провинившейся школьницы. Она предчувствовала свою судьбу.

Лерн накинулся на нее.

– Барбара, что вы делаете? Вы забыли, что ли!.. Я вам строго-настрого запретил даже нос высовывать дальше луга. Я вас прогоню ко всем чертям! Но раньше вы мне за это заплатите! Вы знаете меня!

Толстая женщина страшно струсила. Она захотела прикинуться кроткой и, сложив рот, как будто собиралась снести яйцо, начала оправдываться: она заметила из кухни, как упал голубь, и подумала, что это будет прекрасное добавочное блюдо к столу, который так однообразен…

– Да и притом, – глупо добавила она, – я не думала, что вы в саду. Мне казалось, что вы в лаб…

Грубая пощечина оборвала ее речь на первом слоге слова «лабиринт», как я решил.

– Дядя! – вскричал я с укором.

– А теперь убирайся вон… немедленно! Поняла?

Перепуганная женщина не плакала. Она только сдержанно всхлипывала и побелела как смерть. Только на одной щеке зарделись следы костлявой профессорской руки.

– Возьми в сарае багаж этого господина и отнеси его в Львиную комнату.