Нравы Растеряевой улицы
Шрифт:
Хохотал целовальник, хохотала баба за перегородкой, и пение опять возобновилось.
– Разбойники! Дьволы! У меня корки нету... Под-дав-вай сейчас!..
– А я вот он, а я во, а я во, а я во, - хо-о-о!..
Смех, гам, слезы...
– Ну, с богом!
– заговорил целовальник решительно и повел бабу на лестницу.
– Я на тебя, изверг ты этакой,-доносилось с улицы, - во сто раз наведу, ма-ашенник! Я тебя, живодера этакого, начальством заставлю...
– Ду-ура! Нету такого начальства, башка-а! Где же это ты такое начальство нашла, чтобы
– резко и внушительно говорил целовальник, высовывая голову на улицу.
– В начальстве ты на маковое зерно не смысли-ишь!..
Какого ты начальства будешь искать? Прочь отсюда, падаль!
Баба долго кричала на улице.
Целовальник, разгоряченный последним монологом, плотно захлопывал дверцы.
– Не торопись!
– остановил его Прохор Порфирыч, отпихивая дверь, совсем было прищемил!..
– А! Прохор Порфирыч! Доброго здоровья... Виноват, батюшка! С эстими с бабами то есть, не приведи бог... Прошу покорно.
– Аи ушла?
– шепотом проговорил мастеровой, приподымая головой крышку маленького погреба, устроенного под полом за стойкой, у подножия Данилы Григорьича.
– Ушла!.. Ну, брат, у тебя ба-аба!
– О-о!.. У меня баба смерть!
Мастеровой выполз из погреба весь в паутине и стал доедать пеклеванку...
– Какую жуть нагнала-а?
– спросил он, улыбаясь, у целовальника.
Тот тряхнул головой и обратился к гостю:
– Ну что же, Прохор Порфирыч, как бог милует?
– Вашими молитвами.
– Нашими? Дай господи! За тобой двадцать две...
– Ну что ж, - сказал мастеровой, - эко беда какая!
В это время из-за перегородки выползла дородная молодая женщина, с большой грудью, колыхавшейся под белым фартуком, с распотелым свежим лицом и синими глазами; на голове у нее был платок, чуть связанный концами на груди. По дородности, лени и множеству всего красного, навешанного на ней, можно было заключить, что целовальник "держал при себе бабу" на всякий случай.
Прохор Порфирыч засвидетельствовал ей почтение.
– Что это, Данило Григорьич, - заговорила она, - вы этих баб пущаете... Только одна срамота через это!
– Будьте покойны!
– вмешался захмелевший мастеровой, - она не посмеет этого. Главное дело, - обратился он к Порфирычу шепотом, - я ей сказал: "Алена!.. Я этого не могу, чтобы каждый год дитё!.. чтобы этого не было!.. Мне такое дело нельзя!"
– Ну и что же?
– спросил целовальник.
– Говорит: не буду! Потому я строго...
– Малань!
– ухмыляясь, произнес целовальник.
– Вот бы этак-то... а?..
– Вы всё с глупостями.
– Ххе-ххе-ххе!..
Мастеровой тоже засмеялся и прибавил:
– Нет, надо стараться!.. И так голова кругом ходит!
Целовальничья баба отвернулась. Прохор Порфирыч кашлянул и вступил с ней в разговор:
– Ну что же, Малань Иванна, по своем по Каширу тужите?
– Чего ж об нем... Только что сродственники...
– Да-с... родные?..
– Родные! Только что вот это. Конечно, жалко, ну
одно погляденье на этакую гадость... тьфу!
– А все деньги!..
– Ну-у уж... гадость какая!
– Данило Григорьич!
– шептал мастеровой, колотя себя в грудь.
– Перед истинным богом...
– Ты еще мне за стекло должен! Помнишь?..
– гудел Данило Григорьич.
– Данило Григорьич!..
– Ну, Малань Иванна! а в нашем городе что же вы?
пужаетесь?
– Пужаюсь!
– Пужливы?..
– Страсть, как пужлива... Сейчас вся задрожу!..
– Да, д-да, да... Место новое...
– Да и признаться, все другое, все другое... За что ни возьмись... Опять народ горластый...
– П-па ка-акому же случаю я тебе дам?
– восклицает в гневе Данило Григорьич.
– Данило Григорьич! Отец!
– Народ горластый, и опять же, чуть мало-мало, сейчас драка! Норовит, как бы кого...
– В ухо!.. Это верно! Потому вы нежные?..
– покашиваясь на мастерового, ласково произносит Прохор Порфирыч.
– Нежная!..
– Умру! умру!
– заорал мастеровой, упав на колени.
– А, чудак человек! Ну, из-за чего же я...
– Каплю, дьявол, каплю!
– Что? Что такое?
– заговорил, нехотя повернув голову к спорящим, Прохор Порфирыч.
– В чем расчет?
– Да, ей-богу, совсем малый взбесился... Просит колупнуть, но как же я ему могу дать?
– Любезный, заступись!.. Я ему, душегубу, за бесценок цвол (ствол ружейный). Цена ему два целковых... Прошу полштоф, а?
– Что же ты, Данило Григорьич!
– произнес Порфирыч.
– Ей-ей, не могу. Мы тоже с этого живем...
– Покажь!
– сказал Порфирыч, - что за цвол?..
У мастерового отлегло от сердца.
– Друг!
– заговорил он, острожно касаясь груди Порфирыча, - тебе перед истинным богом поручусь, полпуда пороху сыпь.
– Посмотрим, попытаем.
Целовальник вынес кованый пистолетный ствол, на котором мелом были сделаны какие-то черты. Прохор Порфирыч принялся его пристально рассматривать.
– Сейчас околеть, - говорил мастеровой, - Дюженцеву делал!.. Еще к той субботе велел... Я было понадеялся, понес ему в субботу-ту, а его, угорелого, дома нету... Рыбу, вишь, пошел ловить... Ах, мол, думаю, чтоб тебе!.. Ну, оставить-то без него поопасался!..
– Да ко мне в сохранное место и принес!
– добавил целовальник, - чтобы лучше он проспиртовался... чтобы крепче!
Мастеровой засмеялся...
– Оно одно на одно и вышло, - проговорил он, - Дюженцев этот и с рыбою-то совсем пьяный утоп...
– Вот так-то!
– Ах, и цвол же! ежели бы на охотника...
– Это что же такое?..
– произнес Порфирыч, отыскав какой-то изъян.
– Это-то? Да, друг ты мой!
– Я говорю, это что? Это работа?
– Ну, ей-богу, это самое пустое: чуть-чуть молоточком прищемлено...