Нуль

Бабенко Виталий Тимофеевич

И мы об этом знаем. И узнаём постоянно – стоит лишь включить телевизор-радио-компьютер, стоит лишь открыть газету (если кто-то их еще открывает) или выйти в Сеть по айфону-смартфону-айпаду. Новая «Черная книга денег» пишется постоянно, только вот собирать эту информацию воедино и пытаться ее издать – бессмысленно. Очередная черная дыра очередную «Черную книгу» и проглотит.

Такие дела, как сказал бы Курт Воннегут…

От автора

Когда эта книга впервые увидела свет (не «Черная книга», а та, что перед вами) – как

я уже говорил, это было довольно давно, – появились и отклики на нее.

Почему-то по большей части откликались растения. Тот, кто внимательно прочитал роман, должен понять, что в назывании людей растениями ничего предосудительного нет – чистая этимология.

Одно растение обозвало роман «шестидесятническим», как будто есть какой-то смысл в том, чтобы нарезать жизнь общества десятилетними кусками и наделять каждый кусок некой особой магией, черной или белой. Я не против того, чтобы меня называли «шестидесятником». Впрочем, на «пятидесятника», «семидесятника», «восьмидесятника» и даже «девяностовика» тоже откликаюсь.

Другое растение лепетало что-то о старомодности и отживших либеральных ценностях. Честно говоря, я и в старомодности не вижу ничего плохого, а слово «либеральный» происходит от латинского «либер» – «свободный, беспрепятственный, неукротимый, вольный», так что получился даже комплимент, если не обращать внимания на бессмысленное словечко «отживший». Можно пойти дальше и увидеть в «либер» тот же протоиндоевропейский корень leudh, от которого в конечном итоге произошло русское слово «люди», так что растение попыталось обозвать меня своим собственным именем. Забавно. А вообще, обвинение в «свободе мысли» – скорее награда, чем порицание.

Если же под «отжившей ценностью» то растение разумело жизнь человеческую, то здесь меня не переубедить и не победить: НУЛЬ – по-прежнему единственная мыслимая для меня религия.

Было и еще одно растение, которое гневно обрушилось на автора романа, то есть меня, обвинив этого автора… во лжи: мол, упомянутый литератор никогда в Америке не был, стало быть, нечего и писать про Америку, да и вообще нечего тут писать… Я тогда очень разозлился, сочинил гневную статью, хотел даже подать в суд, но… передумал. А статью – не опубликовал. Ну, обиженное Богом это растение, завистливое, языкатое, но глупое – что с ним судиться-то… И в конечном счете, жил я в Америке или нет (да жил, жил, и подолгу) – это мое, автора, частное дело: исповедь-то не об Америке и не перед Америкой. Странные растения эти… растения.

Ну и так далее…

Если уж совсем откровенно, то больше всего меня задели не бормотания тех давних критиков-растений, а рассуждения моего собственного героя, приведенные чуть выше. Рассуждения о прототипах. Собственно, кому какое дело до прототипов? Да и прототипы эти, если по правде, люди весьма обидчивые.

Некоторые прототипы, не названные, а лишь обозначенные в романе, после выхода книги в свет перестали со мной разговаривать. Ну и пожалуйста…

Прототип Кати обиделась на то, что ее прототип-сын изображен убийцей. Я это пережил…

Прототип Кости вообще никак не прореагировал на свою «прототипичность». Обидно, но и с этим удалось справиться…

Прототип Николая тоже выразил свой протест. Обошлось…

Но вот чего не знает мой герой, незадачливый Сергей Андреенко: был человек, который НЕ СТАЛ прототипом кого

бы то ни было из героев этой книги, и этот человек очень расстроился, когда книга вышла в свет

– Папа, – сказал он мне, – ну почему же в романе нет меня?!

Так и сказал: «папа». Потому что этим человеком был мой старший сын. Его звали Никита.

Он очень хотел оказаться среди героев-протогипов романа. Никите казалось, что там ему самое место. И обида на меня, рассеянного автора и невнимательного отца, была искренней.

В жизни для него не осталось места.

Никита умер. От тяжелой болезни.

Его могилы не существует. Пепел, как и завещал сын был развеян над Финским заливом…

Черные слова. Страшная судьба. Чудовищная рана. Она кровит постоянно. Ежедневно. И еженощно.

Не должны родители переживать своих детей! Прав был Брэдбери: «Что бы вы ни делали, не умирайте Ваши дети никогда вам этого не простят». Но великий писатель мог бы дать и другой, еще более важный совет: «Делайте все, чтобы ваши дети не умирали. Вы себе этого никогда не простите».

Я – не сделал. И себе – не простил.

Вот, сынок, ты и попал в книгу наконец. Правда, не в «игру», а в «доигрывание», так уж получилось. Извини…

Очень грустно. А еще более грустно то, что ты никогда не узнаешь о посвященном тебе стихотворении. Вот оно:

Жизнь прошла бессмысленно и странно,

словно шар, катившийся в пыли.

Иногда колёсно, чаще санно,

не торопко, реже ураганно,

Годы шли… Но всё же годы шли.

Мальчик мой, ты умер молодой…

Жил неэкономно, неуёмно…

Хуже нет, когда, уже седой,

пепел сына сеешь над водой…

Жизнь прошла бессмысленно и стрёмно.

Жизнь прошла, оставив тонкий след,

не чернильный даже – карандашный:

ластиком махнут, и следа нет.

Годы шли, а не осталось - лет.

Жизнь прошла бессмысленно и страшно.

Я НЕ МОГУ! Как рассказчик, как нарратор (глупое слово), протагонист (умное слово), наконец, как человек, которому в этой книге не дали даже имени, я НЕ МОГУ допустить, чтобы исповедь заканчивалась такими словами. К черту игры и доигрывания! Черт с ними, с героями. типами, прототипами, образами и первообразами! Играть, заигрывать и заигрываться можно бесконечно долго, но точку ставит все же не игрок, а судьба. Поэтому я должен, просто обязан дописать это стихотворение. Да, я, герой этой книги, дописываю стихотворение автора, потому что главный смысл древнегреческого слова «герой» (????) – «защитник», и я считаю себя вправе защитить то, что мне дорого, в том числе и автора, который, возможно, этого не застуживает.