Нутро любого человека
Шрифт:
Послевоенный дневник
Послевоенный дневник представляет собой документ странный, порой бередящий душу, что и неудивительно с учетом обстоятельств, которые встретили Логана Маунтстюарта по его возвращении в Лондон в конце января 1946 года.
Жестокие факты таковы.
Когда в феврале 1944 года ЛМС не появился в отеле „Коммерческий“, а на следующий день был арестован, он — в том, что касается ОМР, — по сути дела, исчез с поверхности земли. Последним, кто мог засвидетельствовать, что видел его живым, был сержант ВВС Чу, видевший, как ЛМС шагнул в ночной воздух
После нескольких недель полного молчания в ОМР решили, что он погиб вследствие несчастного случая или был убит — участь, нередко выпадавшая агентам, которых забрасывали парашютом в Европу. Парашют мог не раскрыться; ЛМС мог приземлиться на склон горы и сломать ногу, он мог упасть в озеро, или же его могли сбросить не там, где следовало — не над Швейцарией, а над оккупированной Францией. Ни одну из этих возможностей нельзя было сбросить со счетов, и с ходом дней в ОМР начали все в большей мере опасаться худшего.
В марте Фрейю Маунтстюарт посетил коммандер Вандерпол, сообщивший ей, что ее муж пропал без вести, предположительно погиб. Он сказал Фрейе, что ЛМС был сотрудником ОМР, и что его забросили парашютом „в одну из стран Европы“ для выполнения секретного задания. Можно себе представить, какое действие это на нее оказало. Сокрушительная новость была подтверждена еще и тем, что ей начали выплачивать пенсию вдовы военного времени. По всем признакам, Логан Маунтстюарт был мертв. Мать ЛМС известили об этом, также и Лайонела. В Бромптонской молельне состоялась заупокойная служба, на которой присутствовало несколько друзей (отметим, к примеру, Питера Скабиуса) и коллег по ОМР (Пломер, Флеминг, Вандерпол).
Теперь Фрейе с дочерью приходилось налаживать жизнь самостоятельно. Несколько месяцев спустя, скорее всего, в августе, она познакомилась со Скули Гуннарсоном, двадцати девяти лет, членом базировавшегося в Лондоне Исландского координационного комитета. Они начали встречаться и в октябре стали любовниками. В письмах, которые Фрейя пишет отцу и брату, имя Скули упоминается со все увеличивающейся частотой. Как уверяют, Стелла очень его полюбила.
В декабре Фрейя выходит за Скули Гуннарсона замуж, и тот переселяется на Мелвилл-роуд. Мерседес Маунтстюарт была на их свадьбе свидетельницей, а на скромном торжестве, состоявшемся в комнате над „Ягненком и Флагом“, Баттерси, в память о ЛМС было произнесено несколько тостов.
В конце января 1945-го Фрейя обнаружила, что беременна. Два дня спустя она и Стелла, возвращаясь домой из школы для малышей, погибли при взрыве ракеты „Фау-2“. Взрыв унес жизни еще тринадцати человек.
В октябре 1945-го Гуннарсон продал дом на Мелвилл-роуд и возвратился в Исландию.
ЛМС прилетел из Милана на базу ВВС в Уилтшире в январе 1946-го. Он послал Фрейе телеграмму и сразу отправился в Лондон, на Мелвилл-роуд, — где и обнаружил, что в доме живут теперь новые его владельцы, мистер и миссис Кейт Томсетт и их трое детей. Именно миссис Томсетт и положила, по неосторожности, начало череде пугающих событий, сказав обезумевшему от тревоги ЛМС, какой это „ужасный позор — все, что случилось с бедной миссис Гуннарсон и ее дочуркой“.
В послевоенном дневнике особенно трудно установить месяц, не говоря уж о дне, той или иной записи. Случайные и неточные датировки ЛМС — вот все, на что мы можем положиться. Даже год не всегда внушает доверие.
1946
Ходж мудак, soi distant [151] ,
151
Здесь: мягко говоря ( франц.) — Прим. пер.
Прогуливался у реки в поисках красоты. Нашел, но ничего не почувствовал. Вчера ночью мы выпили вдвоем полторы бутылки виски. Ходж воняет: я сказал ему, чтобы принял ванну. Он ответил, что ему ненавистен вид его исполосованной культи.
ФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейя ФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейяФрейя
ФрейяСтеллаСтеллаФрейя
Фрейя
Стелла
Фрейя
Стелла
ФрейяФрейяФрейяФрейя
Свободен
Прав
Перелюблен
Молод
Неизменно обожаем
Стелла, моя дочь. Фрейя, моя жена. Стелла Маунтстюарт. Фрейя Маунтстюарт.
[Дневник полон таких мучительных, наполовину бессознательно записываемых фраз.]
Вывез Дика на прогулку в долину Пиблз. Холодный бурный день, дождь изматывает листву, срывает с деревьев. Всю дорогу говорили об ошибке, которую он совершил, так и не женившись. „А теперь посмотри на меня, — сказал он. — Кому я нужен? Одноногий пьянчуга“. Сегодня вечером, сидя у камина, я вдруг тихо заплакал, думая о Фрейе и Стелле, — не смог с собой справиться, все случилось совершенно спонтанно. „Кончай хлюпать, — сказал Дик. — Ты просто жалеешь себя, Фрейя со Стеллой к этому никакого отношения не имеют. Им хорошо, они распались на атомы, стали пылью, носимой ветром. Вольны, как воздух. О тебе они и не думают. Не выношу жалости к себе, так что заткнись или вали отсюда“. Я чуть не ударил его. Ушел в свою спальню. Спать не мог.
Стоит ли это записывать? Я испытал то, что могу описать только как судорогу счастья, — впервые с тех пор, как услышал новость, — когда сумел выковырять крошечный кусочек баранины, застрявший в трещинке между двух задних зубов. Он сопротивлялся всем моим попыткам, так сильно его там заклинило. Я невольно улыбнулся. Мозг забывает. Я выздоравливаю?
Ходж снова прочитал мне лекцию по поводу Фрейи и Стеллы. При том взрыве, сказал он, погибло еще тринадцать человек. Тысячи лондонцев убиты бомбами и ракетами, многие из них — женщины и дети. Миллионы людей погибли в ходе войны. Ты вообще мог бы родиться немецким евреем — и потерять в газовых камерах всю семью, — жену, детей, братьев, сестер племянников и племянниц, родителей, дядьев, теток, дедов и бабушек. Это черт знает какая жуткая трагедия, но ты должен смотреть на них, как на жертвы глобального вооруженного конфликта, такие же, как миллионы других жертв. Во время войны гибнут невинные люди. Вот и мы с тобой тоже стали жертвами. Я сказал, ты не вправе равнять мою жену и ребенка с твоей ебанной ногой. Еще как, на хуй, вправе, взревел он. Для меня — для меня — потеря моей ноги важнее, чем потеря тобой жены и ребенка.
Не смог заснуть, поэтому набросил поверх пижамы пальто, надел резиновые сапоги и пошел слоняться по парку. Одна из светлых, переполненных звездами северных ночей. Заухала сова, я прошел через облако источаемого каким-то благоуханным кустарником аромата, почти осязаемого, казалось, он оплывает меня, несомый ветерком. Я пописал, слушая, как моча скороговоркой сообщает что-то гравию, точно костер потрескивает. Не холодно, я, ни о чем не думая, просто впитывая информацию, сообщаемую мне органами чувств, бродил, пока не запели первые птицы и свет зари не принялся восстанавливать краски старого дома и запущенного парка.